Наваждение - Екатерина Мурашова

Сразу скажу, что договориться не получилось.

Лисенка я потеряла почти сразу, и так и не поняла, куда она пропала. (Уже потом я узнала, что она вернулась на заимку). Сама же я сначала бродила, как мне казалось, вокруг озера, а потом, услышав выстрелы, просто побежала, куда глаза глядят.

Что-то (или кто-то?), должно быть, меня все-таки вело. Потому что спустя время я обнаружила привязанного к дереву окровавленного Михаила и огромного медведя с ним рядом… Я помню, что ты не слишком любила в детстве романы Фенимора Купера. Вот остячка Варвара, она бы меня поняла…

Какие-то нанятые Николашей негодяи пытались заставить Михаила подписать бумагу, передающую право на концессию (адским огнем гори все концессии на свете!). Михаил ничего не подписал, а душегубов, как выяснилось, спугнул тот самый медведь… Из его (Михаила, конечно, а не медведя) последующих рассказов явствовало, что этот безумец, предварительно переписав большую часть своего имущества на меня и детей (он знает про Джонни, но даже не подозревает о Павлуше), едва ли не радовался ужасным пыткам, видя в них – какое-то совершенно непонятное мне искупление неизвестно чего… Я чуть сама его не убила за весь этот бред, честное слово! Все-таки, как говорит один из здешних (и настоящих) англичан, трудное детство что-то такое совершает с русским характером, после чего все они (русские) начинают читать господина Достоевского и делать прочие безумные вещи… Глядя на Туманова, мне кажется, что он прав… Интересно было бы узнать, как ведет себя в подобных случаях характер английский. Французскому, например, характеру, если судить по романам того же Гюго, подобные испытания нипочем…

Пока жили с Тумановым в зимовье, вместо положенной реакции на потрясение испытала странное. Античная гармоничность простого физического выживания уже второй раз в жизни (и опять в Егорьевске) настигла меня и полностью поглотила. Ты усмотрела бы в этом глас Божий, я же вижу всего лишь руку помощи, отточенное милосердие природы, которое не по произволу, а согласно законам, по своему бережет каждого из своих детей, не делая ни для кого исключений и не ведая о понятии «греха»…

Другой роман (как я уже говорила, в стиле Виктора Гюго) разворачивался на заимке уже в мое отсутствие.

Взмыленные казаки на взмыленных лошадях, ожидавшие ожесточенного сопротивления, приняли Измайлова за Гришу, а клюку кого-то из странников – за ружье. Больше одного залпа они дать не успели, но и того было довольно. Измайлова закрыла собой странница Евдокия. Серж заслонил Лисенка, был убит наповал, и скончался сразу, на месте. Евдокия жила еще несколько часов, и успела передать Измайлову какой-то памятный крест и поведать желающим слушать душераздирающую историю о том, что она – ни больше, ни меньше – мать Андрея Андреевича, урожденная княжна Лигова, когда-то спутавшаяся с купеческим сынком, и отказавшаяся от появившегося в результате этой связи младенца… Скажу честно: я во всю эту ахинею с крестами не поверила. Возможно, у Евдокии и вправду был когда-то младенец, и она его и вправду бросила. Но чтобы этим младенцем оказался именно Андрей Андреевич! Однако, все присутствовавшие при трогательной встрече матери и сына, и ее вскоре последовавшей кончине, как мне показалось, приняли всю историю за чистую монету… Позиция самого Измайлова осталась мне непонятной, не до того было, так что сама узнаешь при случае…

Казачий есаул, пожилой дядька с удивительно закрученными голубовато-седыми усами, хорошо знавший Опалинского и даже откуда-то – Андрея Андреевича, увидав, что натворили его подчиненные, впал в умоисступление, сломал свою шашку… Измайлов же его в результате как-то успокаивал…

Сержа Дубравина жаль. Даже сама не ожидала, что так о нем пожалею. Нелепая получилась жизнь, в сущности ведь незлого, неглупого и умеющего любить человека… А как он был красив в юности! Для чего-то ведь природа создает и посылает в мир такую красоту… Как узнать? И кого в том винить, что вышло именно так, а не иначе? Николашу? Дурака-казака? Лисенка? Самого Сержа? Не знаю…

Елизавету нынче в Егорьевске ничего уж не держит, и я думаю забрать ее с собой в Петербург. Для меня это уж ничего не изменит – Лисенок хоть и дика, но все-таки не дите малое. Серж, я знаю, хотел, чтобы она дальше музыке училась, потом выступала. Пусть так и будет… Элайджу и Петю, думаю, сумею как-нибудь уговорить.

Я была бы не я, если бы после всех трагедий не рассказала тебе об ином.

Днями появился в Мариинском поселке Коська Хорек, которого все считали давно уж сгинувшим и похороненным. Приехал на хорошем возке, с запряженными в него двумя справными лошадками. Признал его старый поселковый пьяница Мартынов, который уж двадцать лет болеет открытым туберкулезом и все никак помереть от него не может (вот медицинский феномен, которого ни один врач объяснить не сумеет!). А после, к удивлению всех, наша дикая Соня с порога кинулась к Коське на шею с криком: «Косечка, родненький, я всегда знала, что ты – живой!» Он тоже умилился, прослезился старческой слезою и заявил, что Соня – выросла, зацвела и стала писанной, невозможной красавицей. Я после такого даже еще раз к ней пригляделась и должна признать: Коська прав, Соня и вправду похожа на красавиц с рыночных лубков, а еще пуще – на расписных матрешек. Глаза – голубые пуговицы, нос кнопкой, губки бантиком, на щеках (когда спокойна) нежно-розовый румянец… Как я поняла, Сонечка держит Коську за одного из своих приемных отцов… Бедная, в сущности, девочка. Все-то у нее есть, и все – неладно. Жизнь ей подарила не умирающая мать, а пьяный фельдшер и страхолюдный инженер, которого после убили. Собственный отец ее предал. Приемная мать – Вера. Приемные отцы – остяк Алеша и пьяница Коська. Есть брат и сестра – но вроде бы и ненастоящие. Есть и настоящие (хоть бы слабоумный пастух Егорка), но с теми – не связывает ничего. Есть любовь, но как бы – к брату… В общем неудивительно, что от такой тотальной неопределенности она всего дичится, и по миру стороной идет…

Я же, в отличие от всех, Коськину историю к тому времени уже знала со слов Ачарьи Дасы, в изложении Туманова.

Восемь лет назад, во время бунта (того самого, который Андрей Андреевич усмирял), Хорек, с его истерзанными пьянством и тяжелой жизнью нервами, со страху бежал в лес, и некоторое время привычно кочевал по самоедским становищам. Там-то с ним и познакомился Даса (который тогда еще был вполне Дзегановским). Слабого, но по своему смышленого и талантливого Коську, как я понимаю, всю жизнь тянуло к людям более сильным или хоть более образованным, чем он сам. Именно поэтому он сошелся когда-то с Иваном Гордеевым, потом – с Никанором и Митей Опалинским. Теперь же – прилепился к Дзегановскому. Тайгу, степь и промежуточные между ними области березовых лесов, а также обычаи населяющих их племен и народов Коська знал великолепно. Для путешествующего от скуки Дзегановского Хорек оказался подлинной находкой, и он без колебаний взял Коську к себе в услужение. Двигаясь на восток, слушал его байки, разделив все на десять, сочувствовал Коськиной несчастной судьбе. Впрочем, в то, что слабовольного Хорька могли использовать все, кому не лень, легко было поверить… Коська же, в свою очередь, с восторгом внимал рассказам барина о жизни в столице и при дворе, непритворно охая и ахая, поражался тамошним нравам и обычаям… Даса, как ты сама знаешь, рассказчик не ахти какой. Можно сказать, что Коська Хорек стал его первым слушателем и учеником…