Мышеловка - Сайра Шах

— А что, люди действительно говорят именно так? — спрашивает Тобиас. — Я имею в виду, таким языком, как в каком-нибудь сельскохозяйственном романе.

— «Никто не хочет купить этот дом. Он обладает темной энергией благодаря своей истории. Это вино хорошее: я делаю его из своего собственного винограда — держу несколько виноградников ниже по склону. Это хорошая лоза, ей более ста лет. За ней ухаживал еще мой дедушка. Это красный виноград. Я собираю его вручную, чтобы делать белое вино. Я кладу в него много сахара. Я рекомендую пить его с… sirop de fraise…» Это, кажется, малиновый… нет, клубничный сироп. Должно быть, просто отвратительно на вкус. «Он придает вину замечательный цвет». Тобиас, не думаю, что я так уж хороша в качестве синхронного переводчика. Можно я прекращу это дело?

— Нет-нет, у тебя отлично получается! Это действительно очень важные вещи. Попроси его рассказать историю этого дома.

Но для себя я решаю, что предпочла бы не знать мрачную историю этого поместья.

— Ох, он опять продолжает. «Что вы будете делать с водой?»

— С водой? — удивленно переспрашивает Тобиас. — Она вроде как пока течет из крана. А что, есть какие-то проблемы?

— «У вас тут нет водопроводной воды. Есть только дождевая вода. Как вы будете поливать свою землю?» Я вовсе не уверена, что нам необходимо поливать нашу землю, так ведь, дорогой? Сказать ему это?

Но когда я говорю это Людовику, он чудом умудряется не захлебнуться вином из своего стакана.

— Он тут выдает что-то вроде тирады: «Всю землю в округе покупают посторонние. Вся молодежь уезжает отсюда. Теперь только старики знают, как работать на земле. А молодые уже не могут позволить себе вернуться сюда и остаться здесь жить».

— Скажи ему, что все это очень печально, — говорит Тобиас. — Но, по-видимому, на первом месте тут стоит то, что местные продают им свою землю.

— Ох, дорогой, он начинает немного сердиться. «Предыдущий владелец Ле Ражона отказался продавать его местному жителю за разумную цену. Конечно, он знал, что может продать поместье иностранцам, которые не знают здешних цен и которые не будут ухаживать за землей. Разумеется, я не имею в виду конкретно вас. Так каковы ваши планы?»

— Ну, мы собираемся попробовать постепенно отстроить дом.

— «Я говорю не про дом». Он имеет в виду землю! «У вас здесь участок в десять гектаров. Что вы собираетесь делать с этими полями ниже вашего дома?»

— Полями? Эти клочки земли, заросшие кустарником? Я не знал, что они были полями.

Людовик Доннадье допивает свой стакан одним раздраженным глотком.

— Наши предки несколько поколений строили тут террасы и делали это голыми руками. Они знали каждый камень на своей земле. А сейчас никто землю не поддерживает. В ближайшие двадцать лет вся их работа пойдет насмарку.

***

Остаток утра мы с Тобиасом проводим, работая на кухне. Мы сдираем полистирол с потолка.

— Тут под ним отличная древесина, — говорит Тобиас, имея в виду открывшиеся голые половые доски, в щели между которыми пробивается свет.

Вдвоем мы вытаскиваем холодильник наружу.

— Купим новый, — говорит Тобиас, — и еще газовую печку, чтобы продержаться, пока у нас не появится хорошая плита.

Он разводит костер и палит в нем кучи мусора, в то время как я драю все поверхности на кухне с мылом и моющим средством.

***

Под слоем грязи в нашей кухне мы раскапываем незамысловатую, но вполне приемлемую комнату. Стены все еще шершавые от селитры, но по крайней мере мойка уже чистая, а по полкам видно, что сделаны они из дуба. Я порылась в наших ящиках и нашла свои основные продукты для кухонного буфета: бумажные пакеты с кукурузной мукой и желатином, рис арборио, неочищенный тростниковый сахар, бланшированный миндаль в лепестках, чечевица пюи[23], шоколад «Вальрона», итальянская мука 00[24]. Я аккуратно расставляю все это на полке на уровне своих глаз.

Пространство за аркой оказывается гораздо более проблемным. Здесь селитра на стенах намного хуже, а полистирол приклеен какой-то ничем не снимаемой смолой. Здесь же болтается клубок спутанных проводов, вероятно, имеющих отношение к какой-то давно не работающей фермерской технике — мы боимся к нему даже прикасаться.

— Я закрою вход в арку куском картона, приклею его изоляцией, и эту часть мы пока оставим в покое, — говорит мне Тобиас.

Во время всех этих манипуляций с чисткой и уборкой Фрейя лежит в своей плетеной корзинке рядом с печкой в гостиной и выглядит вполне довольной. Время от времени я отвлекаюсь от работы, чтобы посмотреть на нее: она сладко спит, раскинув свои пухлые ручки и вытянув маленькие, как у лягушонка, ножки. Она редко плачет, даже чтобы попросить поесть — вместо этого она икает.

Теперь, когда она уже начала брать мою грудь, я должна кормить ее чаще. Эти моменты четко разграничивают мой день, формируют оазисы близости между нами. В один из них сегодня утром она, высосав полностью свою порцию молока, утыкается головой мне в грудь. С тех пор она делает так после каждого кормления. Новое ее движение глубоко трогает меня. Я совершенно уверена: это означает, что она хочет, чтобы ее обняли.

Когда она родилась, у меня в голове настолько не было никаких сомнений, что я согласилась не реанимировать ее в случае, скажем, инфекции дыхательных путей. Это помогало принимать отважные решения, вроде того, чтобы рисковать ее жизнью, приехав сюда. Теперь же мысль остаться без нее для меня ужасна. Я говорю себе, что эти чувства так же эгоистичны, как и моя начальная реакция: я хочу, чтобы она была со мной подольше.

О чем я думала, когда везла ее в этот промерзший, годами не мытый дом? А что, если она простудится или подхватит какую-нибудь болезнь из-за этой грязи?

Но теперь, когда мы продали квартиру, дом — это наше единственное пристанище. И больше нам идти некуда.

***

Мы постепенно погружаемся в рутину. По утрам Лизи помогает нам убирать в доме и распаковывать наши пожитки. Она, похоже, твердо решила быть как можно более полезной. Вопреки первому впечатлению, она начинает мне нравиться. Она жутко молодая и при этом совершенно одинокая. Она никогда не вспоминает о своем детстве, которое у нее должно было быть тяжелым и безрадостным, и есть что-то героическое в том, что она не позволила этим обстоятельствам сломать себя. Я часто представляю себе ее хрупкую фигурку, которая бредет, едва переставляя ноги, через всю Францию, питаясь только растениями из придорожной посадки и полагаясь на доброту незнакомых людей.

В обед мы с Тобиасом и Фрейей едем на машине в Эг, в кафе на площади, — дорогостоящая привычка, но у нас по-прежнему не на чем готовить. Похоже, не имеет смысла покупать нормальную плиту, пока не сделана кухня.

Как я ни стараюсь, мне не удается совладать с кухней. Природа постоянно просачивается обратно. Из-за полок выглядывают гекконы, по углам прячутся пауки. Взад-вперед ползают мохнатые многоножки. Из хлебной печи продолжает сыпаться на каменные плиты пола сажа, на стенах блестит свежая селитра. Над шатким столом и кухонной рабочей поверхностью растет какая-то странная черная плесень. Картон, который Тобиас закрепил изоляционной лентой на проеме в кухню для разделки дичи, выгнулся по краям, как старый медицинский пластырь на зияющей ране. И повсюду натыкаешься на эти зловещие шарики мышиного помета и чувствуешь сладковатый, зловонный запах их мочи.

После обеда мы с Тобиасом засовываем Фрейю в перевязь для переноски детей и отправляемся гулять. Вооружившись картой, которая шла в комплекте с документами на право собственности, мы наслаждаемся исследованием своих земель.

Погода стоит потрясающая. Сейчас только февраль, но его с таким же успехом можно было бы принять за май, разве что только листьев нет на деревьях. Всю эту неделю светило солнце, побуждая растения возвращаться к жизни, а птиц — петь. Во время наших прогулок, пока Фрейя спит в своей перевязи у меня на груди, в нас проникает волшебство этого места и мы чувствуем себя радостными и возбужденными, как дети, открывающие для себя что-то новое.

Оказывается, что десять гектаров — это довольно много. Здесь есть сад с невысокими фруктовыми деревьями, которые до сих пор погружены в зимнюю спячку. Есть огород, аккуратно вспаханный и пока голый. Вниз по склону холма, за полями, которые мы считали зарослями кустарника, течет речка и находится странный каменный канал, предназначенный, как мы в конце концов сообразили, для орошения.

С каждым днем нас все больше тянет путешествовать, и мы уходим за границы нашего участка, узнавая названия этого нового для себя мира и отмечая на карте. Мы обнаружили узкую гряду скал, которая, словно мост, проходит через долину на склон соседнего холма и по обеим сторонам которой навалены большие кучи сорвавшихся вниз валунов. На следующем холме, который намного выше нашего, мы открыли для себя речушку, каскадами спадающую с гор, и укромную заводь, наполняемую водопадом, на кромке которого возникает trompe l’oeil[25], в результате чего кажется, что он падает в какую-то бесконечную бездну. Мы пересекли брошенные рощи каштановых деревьев, за которыми раньше ухаживали, а сейчас они разрослись, приняв закрученную искаженную форму — это вызывает у меня мысли о «ничейной земле» между линиями окопов Первой мировой войны.