Я и Он - Альберто Моравиа

– Вот ты каков, – холодно замечаю я. – Стоило мне сказать, что сегодня чудесный день, а ты уж подбиваешь меня на какие-то дешевые потехи с потрепанными туристками. Пойми же наконец, что многое – нет, все изменилось внутри меня, а значит, и между нами! Никаких туристок. Сейчас мы снимем деньги, вернемся домой и немедленно примемся за работу.

– Ты хотел сказать: «Сниму деньги, вернусь домой и примусь за работу», – язвит «он».

– Ах так, значит, когда тебе нужно, ты говоришь «мы», а когда нет – переходишь на «ты».

– Извини, но какое я имею отношение к твоим политическим поползновениям и творческим амбициям? – Какое отношение? В этом-то и заключается наша трагедия. К сожалению, никакого. Зато если бы ты выполнял свой долг как следует, то имел бы отношение, и еще какое.

– О каких это долгах речь? Никому я ничего не должен.

– Твой долг – не загребать одному себе весь жар любви, коль скоро ты один из тех, кто им согревается.

– Интересно, а кто же еще, кроме меня? – Я.

– Снова-здорово: сублимация.

– Именно. Отказываясь подчиниться процессу сублимации, ты только обнаруживаешь свою антисоциальность.

– Анти… чего? Это еще что за фрукт? – Противоположность социальности.

– Социальность, антисоциальность: для меня все это сплошная абракадабра.

– Однако ради этой абракадабры некоторые люди готовы умереть.

– Вот-вот, как раз это меня и поражает. Тому, что есть, что существует, люди предпочитают то, чего нет, что не существует.

– А то, что есть и существует, – это, надо полагать, ты? – Пожалуй».

По ходу этой милой беседы я пересек центр города, припарковался на небольшой площади и пешком направился к банку. Вот и он: оштукатуренный, напыщенный барак; фасад пестрит нишами, карнизами, статуями. Прохожу в портал между двумя коринфскими колоннами, миную вход между двумя мраморными стенами, оставляю позади четыре стеклянные двери вестибюля и спускаюсь по широкой лестнице, сползающей размашистой спиралью под землею. Камера хранения находится в самом низу. Спускаюсь медленно, опираясь на мраморные перила, холодные и гладкие. Такое чувство, будто схожу в церковный склеп, но не только потому, что камера хранения расположена под землей. В действительности банк – это храм, в котором почитают чуждое мне божество. Божество тех, против кого я, как революционер, должен, по идее, бороться. Вместо этого я приплелся сюда с поджатым хвостом, хоть на лице – всегдашняя маска высокомерия; и теперь вот запалю свечу перед алтарем враждебного божества.

Меня пронизывает острое чувство вины; на сей раз она целиком лежит на мне, а не на «нем». Иначе как шутом меня и не назовешь: с одной стороны, доказываю Маурицио, какой я бунтарь и революционер; с другой – скупаю акции, ценные бумаги, доллары, делаю сбережения, держу в камере хранения (хрене-ния!) именной сейф. Между тем сохранить себя я смогу – если буду до конца последовательным – только в идеологии. «Он»-то, ясное дело, думает совсем по-другому.

Неожиданно «он» вопит: «- Да здравствуют деньги! Что бы я делал без денег? – Да уж худо-бедно выкрутился бы. И все было бы куда яснее, красивее, чище.

– Тоже мне, выискался мораль читать! Без денег я как безрукий калека. Деньги – мой самый надежный и безотказный инструмент, а заодно и отличительный знак. Взамен затасканных морденей так называемых великих людей на казначейских билетах полагалось бы оттиснуть меня таким, каков я есть в минуты наивысшего возбуждения.

– Лихо придумано: вместо… не знаю там, Микеланджело или Верди – тебя. Лихо, хоть и не очень практично.

– Деньги – это я, а я – это деньги. Когда ты насильно всовываешь в маленькую ручку свернутый трубочкой банкнот – это все равно что всовывать меня – ни больше ни меньше.

– Ничего я никуда не всовывал.

– Короткая же у нас память. А ну-ка, напрягись. Год назад. У тебя дома. Тогдашняя кухарка – чернявенькая, от горшка два вершка, сама поперек себя шире, ты еще прозвал ее «жопаньей» – стоит у плиты в длиннющем переднике и орудует деревянным черпаком в кастрюле с полентой. А ты суешь ей в карман передника трубочку банкнотов, пятитысячных, как сей час помню, чтобы она тебе, а точнее, мне дала».

Бесполезно. Память у «него» железная. «Он» помнит решительно все, и, главное, то, чего я не хотел бы помнить. Тем временем я уже спустился. Подхожу к стойке, выполняю необходимые формальности и следую за служащим, который подводит меня к толстой железной решетке; еще несколько ступенек, и мы в камере хранения. Служащий, этакий сгорбленный пономарь с бледно-желтым, приплюснутым затылком и редкими волосенками, облепившими череп, отпирает решетку, идет впереди меня по ступенькам, берет мой ключ и просит подождать, пока принесет сейф.

Стою посреди камеры хранения и оглядываюсь. Стены сплошь обшиты металлическими шкафами; поверху тянется галерея, на которой до самого потолка другие шкафы. Некоторые из них открыты. Внутри виднеются ряды совершенно одинаковых стальных ящиков, каждый со своим номером и замком. На ум снова приходит образ подвальной часовенки, возможно, благодаря запаху бумажных денег, словно витающему в воздухе (он отдаленно напоминает терпкий запашок ладана и церковных свечей).

Да, говорю я себе, место и впрямь святое, культовое. И служитель не случайно показался мне пономарем – он и есть пономарь. И ящички не случайно кажутся погребальными нишами в какой-нибудь монастырской пещере, где хранятся мощи святых и мучеников, – это и есть погребальные ниши. Для полноты картины недостает разве жреца или жрицы.

Тут, бодреньким голоском, «он» вставляет: «- И это имеется.

– Что – это? – Жрица».

Поднимаю глаза в указанном «им» направлении и всматриваюсь. В зале четыре стола, каждый из которых разделен на четыре отсека зелеными стеклянными перегородками, покрытыми слоем толченого наждака. Столы освещены лампами под стеклянными абажурами в форме тюльпанов. В зале никого, кроме «жрицы», сидящей за одним из столов. Она повернулась ко мне спиной. Голова почти как у мужчины, золотистые волосы коротко подстрижены, чтобы не сказать «обкорнаны», под мальчика. Шея круглая, белая, сильная. В вырезе черного платья глянцевито белеют плечи.

Говорю «ему»: «- С чего ты взял, что это жрица? Что в ней жреческого? – Я тебя умоляю, загляни под стол.

– Ну и?..

– Ноги. Неужели не видишь, какие у нее ноги? – Что особенного! Ну, короткая юбчонка, а дальше ноги в колготках телесного цвета.

– И все? – Ну, прямые, ничего не скажешь, ладненькие, правда, тонкими их не назовешь, скорее крепкие. В общем, нормальные ноги взрослой, хоть и молодой еще женщины.

– Не в этом суть.

– А в чем тогда? – Неважно, сядь напротив нее.