Я и Он - Альберто Моравиа

Ирена ставит машину на ручной тормоз, открывает дверцу, выходит. Выхожу и я. С одной стороны улица Эуфрате обозначена рядом особняков, с другой – крутым спуском в долину Тибра. Внизу виднеются фабричные корпуса-ангары, приземистые и длинные; чуть дальше загибается широкой излучиной гладкая, желтоватая река; на другом берегу тянется бледно-зеленый холм, похожий на палитру. Ирена переходит улицу, не заботясь о том, иду ли я за ней. Пока она сидела в машине, юбка защипнулась у нее между ягодицами. На ходу она проводит рукой пониже спины и одергивает подол.

Ирена открывает решетчатую калитку, быстрым шагом проходит между газонами, подстриженными на английский манер, затем направляется по зацементированной аллейке, обсаженной невысокими деревцами в форме шара, конуса или пирамиды. Понимаюсь вслед за Иреной по чистой, звонкой лестнице особняка. Передо мной входная дверь из светлого дерева с блестящими ручками и медной табличкой. Ирена впускает меня в просторную гостиную с двумя распахнутыми балконными дверями. Кругом разлит приятный, яркий свет Ветер постепенно надувает зеленые занавески – все выше и выше. Затем, так же медленно, занавески сдуваются и оседают.

– Ради тебя, – произносит Ирена вкрадчиво, – я не пойду сегодня в посольство. Подожди, я позвоню. – И уходит.

Переполняемый смутным предчувствием счастья, я смотрю по сторонам. Обстановка вполне современная, но – как бы это сказать? – по предпоследней моде, что ли; года два назад такая мебель только-только начинала входить в моду, а теперь это уже серийное производство. Вся мебель низкая, геометрических форм: красные, зеленые, синие кресла и диваны, пластмассовые стулья, столики, лампы. Все совсем еще новенькое, как с витрины универмага, но при этом отчетливо хранящее печать чьего-то присутствия. Чьего? Присутствия, странным образом навеянного «отсутствием» Ирены.

А вот и она.

– Садись, где тебе удобно, да вот хотя бы сюда. – И указывает на один из диванов. Сама усаживается напротив. Между нами низкий столик из стекла и стали. Мы смотрим друг на друга. Ирена сидит, согнув безукоризненно плотно сомкнутые ноги; настолько безукоризненно, что между ними не протиснется и лезвие ножа, не то что «он». Глядя на меня с нескрываемым любопытством, словно видит впервые, она начинает: – Итак, ты идешь в банк, спускаешься в камеру хранения индивидуальных сейфов, снимаешь сандалию и просовываешь ступню промеж ног первой попавшейся женщины, которую и в глаза-то никогда не видел? Чувствую, что краснею, и мысленно ополчаюсь на «него»: «- Вот что мне приходится выслушивать!» Однако по ее тону не скажешь, что она настроена враждебно. Скорее уж снисходительно, шаловливо.

Смущенно я оправдываюсь: – Вообще-то со мной такое редко случается. Это был особый случай.

– Что же в нем такого особенного? – Не знаю. Наверное, твои ноги.

– У меня особенные ноги, у другой особенной окажется грудь, еще у кого-нибудь – попка, так, что ли? – Ну, где-то так, только…

– Стало быть, ты из тех, кто в автобусах прижимается к женщинам, чтобы пощупать их? – Бывало и такое, хотя…

– Кто подглядывает в замочную скважину, как раздевается горничная? – Тогда мне было пятнадцать лет, я жил в родительском доме…

– А теперь ты уже попросту набрасываешься на горничную, разве нет? – Как получится, правда…

– Могу поспорить, что ты ходишь в кинотеатры на периферии, устраиваешься возле какой-нибудь девахи, берешь ее руку и заставляешь делать то, на что подбивал меня в машине.

– Все может быть, однако…

– Короче, ты в любой момент готов закрутить новый романец, и неважно с кем, была бы юбка! До сих пор я лишь робко пытался возражать Ирене. Еще и потому, что «он» все время мне бубнит: «- Не трогай ее, пусть отведет душу, пусть выговорится. Разве по голосу не слышишь, что это только для вида?» И все же в конце концов я восстаю: – Ничего подобного. И вообще, ты привела меня в свой дом, чтобы высказать мне в лицо эти сомнительные «комплименты»? – Зато правдивые.

– Только отчасти.

– В любом случае, согласись, что гусь ты еще тот.

– Что значит «еще тот»? – Юбочник, помешавшийся на этом деле, вот только не очень-то удачливый, или я не права? – Ну, неудачливым меня не назовешь. Когда-никогда, а удача мне улыбается.

– Когда-никогда? Процентов этак на двадцать? – Процентов этак на пятьдесят.

– Не многовато ли хватил? Она определенно надо мной подтрунивает, но не злобно, а с какой-то симпатией. Все же я чувствую, что пора положить конец этим колкостям, хоть они и безобидные.

– Ну все, хватит. – Мой голос звучит твердо. – Хорошенького понемножку. Я не такой, каким ты меня расписываешь.

– Ничего я не расписываю. Что вижу, то и говорю – Черт подери, нельзя же сводить всего человека к одному его минусу или к одной слабости: тот карьерист, этот бездельник, а Рико вот в юбочники зачислила…

– Ладно, не злись.

– Так ведь любой на моем месте разозлится.

– Хорошо, объясни тогда, кто ты в действительности. До сих пор я, честно говоря, имела дело в основном с Федерикусом Рексом. Ты сказал, что тебя зовут Рико. Расскажи мне о Рико.

– Я – режиссер.

– Режиссер? И много у тебя фильмов? – Пока ни одного.

– Значит, никакой ты не режиссер.

– Я стану им через две недели, когда начну снимать мой первый фильм.

– Ты женат? – Да, у меня жена и сын.

– И ты любишь жену? – Да, очень.

– А с виду и не скажешь, – Это ты насчет банка? Там я поддался минутной слабости. Со всяким бывает.

Она замолкает, пристально вглядываясь в меня своими загадочными, нечеловеческими глазами с расширенными, отрешенными зрачками. Вроде задумалась. Затем с пугающей проницательностью Ирена говорит: – Тогда будем считать, что во всем виноват Федерикус Рекс? – Будем.

– Выкинем из головы и то, что произошло в банке. Постараемся сделать так, чтобы Федерикус Рекс больше не возникал между нами. Никогда. Если ты согласен, а для меня это очень важно, то я готова стать твоим Другом. Идет? Что со мной? Я глубоко и как-то по-новому взволнован тем, что она так точно и одновременно так случайно почувствовала мое потаенное, страстное желание. Неожиданно внутри меня что-то разорвалось сверху донизу, словно лопнувшее от резкого порыва ветра полотнище театрального задника во время представления под открытым небом. Тот же ураганный порыв спустя мгновение швыряет меня к ногам Ирены: я стою на коленях, обхватив руками ее ноги, закрыв глаза и уткнувшись лицом в ее колени. Это подобно какомуто затмению. Но я все же пытаюсь понять истинную причину столь невероятного душевного порыва. Неужели это снова моя неизлечимая неполноценность, в который уж раз напоминающая о себе таким презренно сентиментальным образом? Или есть все-таки что-то новое в моем головокружительном чувстве к Ирене, таком внезапном, таком вдохновенном, таком умопомрачительном, что благодаря ему я встал с дивана, обошел стол, опустился на колени, обхватил ее ноги, и все это – вот загадка! – совершенно безотчетно? И не станет ли это новое чувство первым, пока еще робким шагом к моему раскрепощению? Тому самому раскрепощению, что, словно драгоценный дар, я уже полгода по крупицам собираю для «моего» фильма и что вопреки моей воле вдруг воплотилось в образе Ирены? От этой мысли я изо всех сил прижимаюсь к ее ногам; мои руки обнимают их с таким отчаянием, с каким руки утопающего обнимают сломанную мачту тонущего корабля. Да, я угадываю собственное раскрепощение в моем – как бы это сказать? – ариэлевском чувстве. И, судя по всему, это чувство дает мне основания полагать, что «он», мой коварный гонитель, наконец-то смирился с неизбежностью сделать то, что является попросту «его» долгом, а именно – исчезнуть.