Ох уж эта Люся - Татьяна Булатова

Бабушкино решение отправиться вслед за внуком к Черному морю в семье приняли неоднозначно. Отец кричал на мать, мать – на дочь, а сам Павлик о бунте на семейном корабле даже не догадывался. Он готовился к выпускным экзаменам, лежа на бабушкином диване.

Страсти вокруг предстоящей поездки кипели нешуточные, но и они улеглись после того, как женщины поклялись выполнить главное условие: «Павлик должен жить отдельно». «Отдельно» означало в общежитии, среди студентов. В противном случае адрес высшего учебного заведения придется поменять с Одессы на Новосибирск, Омск и так далее. К Новосибирску и Омску бабушка относилась с недоверием: она любила тепло и ненавидела холод. Кроме того, в пользу Одессы говорило наличие престарелой двоюродной сестры, в квартире которой бабушка и собралась проживать. Она не боялась трудностей, возможно, скверного характера родственницы, перемены климата – потому что служила великой цели по имени Павлик.

Пока Павлуша сдавал экзамены, бабушка паковала чемоданы, подыскивала подарки родственникам и чернильным карандашом заполняла листок, помеченный огромными печатными буквами «НЕ ЗАБЫТЬ». На следующий день после отъезда потрепанную от частых прикосновений бумажку мать Павлика обнаружит на трельяже в прихожей, но от супруга это скроет, так как первым пунктом значилось: «НАЙТИ КВАРТИРУ РЯДОМ С ОБЩЕЖИТИЕМ».

Тем не менее условие, выдвинутое отцом, на протяжении первых трех с половиной лет соблюдалось неукоснительно. До того момента, пока Павлик и Люся во время летних каникул не обменяются кольцами в районном загсе в присутствии родителей мужа и не получат комнату в семейном общежитии. Крохотную, без окон, куда драгоценную бабушку, по уверению молодого супруга, привести просто неприлично. Да она, собственно, в нее и не рвалась, посчитав, что ее драгоценный Павлуша – действительно в надежных руках. Не таких, как ей бы хотелось, но все-таки надежных!

Но прежде чем это произошло, Павлик самоотверженно отдался учебному процессу. В отличие от других студентов-медиков, он был сосредоточен на вопросах исключительно профессиональных. Поэтому ничего удивительного, что встреча с будущей супругой состоялась не в начале, а когда учеба далеко перевалила за экватор.

– Почему я никогда тебя не видела раньше? – вопрошала Люся сопящего ухажера.

Да потому, что жизнь в общежитии была отдельно и Павлик – тоже отдельно. В компании его не звали: нелюдим, суховат, обидчив, не в меру серьезен и очень назидателен. Девушки игнорировали: им хотелось ярких тактильных ощущений, а Павлик в лучшем случае придерживал за локоток; они страстно любили шампанское, а он предлагал стакан какао в кулинарии; барышни рвались на пляж, к солнцу, а он – на дежурство в больницу. Даже педагоги, и те чувствовали себя рядом с ним не совсем уютно: Павлик готовился к каждой лекции и задавал вопросы тоном прокурора на итоговом судебном заседании – и преподаватели словно сдавали экзамен строгому студенту с глазами-пуговицами. Иногда объяснения лектора Павлик сопровождал картавым «с этим трудно поспорить», «пожалуй, я с вами соглашусь», «на этот счет существует и другое мнение»…

Стоит ли сомневаться, что часть педагогов с облегчением выставляла оценку за экзамен автоматом, сознательно освобождая дотошного студента от испытаний. Большая часть, но не все. Например, тезка нашего героя – Павел Семенович Дыбенко – не делал этого принципиально. Доктор наук, профессор-кардиолог разглядел в круглолицем студенте своего преемника и, дабы утвердиться в правоте собственного выбора, проводил его кругами всевозможных испытаний. Задавал публично на лекциях коварные вопросы, знать ответ на которые мог не просто выпускник медицинского факультета, но человек, пробывший в профессии не одно десятилетие. Павлик багровел, громко сопел, но не сдавался. И проведя бессонную ночь над специальной литературой, на следующий день возобновлял диалог с профессором. Лекции Дыбенко превратились в словесные дуэли двух педантов, чем брат-студент пользовался с превеликим удовольствием: Павлов слушали избранные, остальные занимались черт-те чем. Ни зачет, ни экзамен Павлик не сдал с первого раза. Курс недоумевал и видел в профессоре старую сволочь, выбравшую жертву для удовлетворения собственных комплексов. Ничего подобного! Профессором руководили самые лучшие побуждения – он искал благодарного ученика, но в силу своего вздорного характера делал это по-иезуитски. Зато не испытывал сомнений и, подписывая Павлику тройку в зачетке, смотрел из-под густых бровей и довольно хмыкал:

– А не хотите ли, молодой человек, ко мне в аспирантуру?

– Я пока не готов, Павел Семенович.

– Так я вас сразу и не возьму.

– А зачем предлагаете?

– На перспективу, – гудел профессор.

Перспектива рисовалась туманная, зато специализация сомнений больше не вызывала. Теперь профессия была выбрана по-настоящему, и дело осталось за малым – за спутницей жизни.

«Зачем ты вышла за него замуж?» – этот вопрос постоянно задавали Люсе не только подруги, но и их мужья. Петрова сор из избы не выметала и предпочитала отмалчиваться. Когда многолетнее молчание завершилось, мир услышал красивую и одновременно уродливую историю рациональной любви одной из самых нерациональных женщин в мире.

Знакомство с будущим супругом, по определению любимого Люсиного астролога, носило роковой характер, потому что было «замешано на крови». Прожившие в одном общежитии бок о бок не менее двух лет, посещавшие лекции одних и тех же профессоров, изучавшие одни и те же предметы, сдававшие одни и те же экзамены, они бродили по одним и тем же коридорам и никогда друг друга не видели. Места, где завязывались связи и разгорались страсти, были те же, что и в любом студенческом сообществе: курилка, кафе-столовая, широкие исписанные и изрезанные до деревянного мяса подоконники и, конечно, читальный зал библиотеки.

Именно он служил общепризнанным местом для свиданий: ни один студенческий роман не мог считаться состоявшимся без ритуального вечера в полумраке огромного зала бывшего дворянского собрания. Лакированные скамьи, намертво скрепленные с такими же лакированными партами, на которых крепились лампы, призванные усилить нисходящий на студентов-медиков свет науки. Лакированный дубовый паркет, на удивление хорошо сохранившийся и не потерявший сложного рисунка. Лакированные дубовые панели на стенах высотой не менее пяти с лишним метров казались состарившимися темными зеркалами. Атмосфера таинственности, особый запах старого дерева и книжного клея и полнозвучная тишина, насыщенная шепотом влюбленных парочек.

И Люся, и особенно Павлик были частыми посетителями приюта всех влюбленных, но никогда друг друга не видели. Вероятно, потому, что будущие супруги посещали знаменитое место исключительно из соображений неромантического характера. Люся искала тишины, Павлик – знаний.

Пожалуй, астролог был прав, называя их встречу роковой, потому что состоялась она вопреки всем законам. Произошла она в детской городской больнице, в хирургическом отделении, где студентка Петрова добровольно принесла себя в жертву научно-практических изысканий студента Жебета.

Павел Жебет служил медбратом в детской кардиологии не за страх, а за совесть. Его совесть нагоняла ужас на привыкшую пользоваться служебным положением старшую медсестру, которая периодически приторговывала дефицитными лекарствами, уносила из отделения непонятно чем набитые сумки и брала мзду за договоренность с лучшими кардиологами города. Жебет с присущей ему прямолинейностью объявил борьбу со злоупотреблениями делом принципа, и старшая медсестра Мария Федоровна Филипко потеряла покой, утратила аппетит и каждое утро пристально рассматривала себя в зеркало, пытаясь придать лицу выражение ангельского спокойствия и прокурорской неуязвимости.

День дежурства «сучонка Пашки» объявлялся официальным днем траура. По этому случаю хлопчатобумажные чулки менялись на капроновые, оранжевая помада ныряла в недра лакированного ридикюля, брезентовые сумки оставались комком валяться в прихожей, а безвинно страдавшая старшая сестра кардиологического отделения мадам Филипко отправлялась на Голгофу. Жизнь ее стала невыносима: и дома, и в отделении, не говоря уж об общественном транспорте.

Павлик же во всеоружии зорко следил за тем, как работает его жертва. От присвоенной роли старшая сестра отказывалась и время даром не теряла: ночи напролет вынашивала план мести или, скажем честнее, полного уничтожения «этого сопляка Жебета». Марья Федоровна держала руку на пульсе, была вхожа не только к завотделением, но и к самому главврачу, а потому держала в страхе весь младший медицинский персонал, особенно нянечек, но тем не менее быстро поняла, что «хрена этого» голыми руками не возьмешь.