Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

Нет, нет, нет! Никаких псевдоисторических сценок, никаких спекуляций на отыгранной уже давным-давно венецианской фактуре.

Тем более, что Германтов… недолюбливал Венецию!

Хотите – верьте, хотите – нет…

Как можно Венецию недолюбливать?! Он что, и тут – оригинальничает или, пуще того, выпендривается?

Ну да, большой оригинал… Великие оценщики разных времён и чудесных творений разных народов воспели её, изначально и навсегда напоённую эротикой, тайнами, болезненной красотой, уже и многомиллионные массы топчут её камни, наполняя противоестественным оживлением её прекрасные кладбищенские пространства: восторгаются увиденным-услышанным, примеряют смертно-белые маски, пускают слюни, а он… он не мог, ну никак не мог присовокупить свою искреннюю эмоцию к всеобщим стонам любви, это было бы пошлостью.

И Париж, требовавший от всех любви, недолюбливал, и – Венецию, которой принято было восхищаться-восторгаться, тоже; Бродский, к примеру, в культ Венеции вдохнул относительно недавно новую жизнь, а он… он невольно слова того же Бродского вспоминал: если Евтушенко за роспуск колхозов, то я против. Вот именно, он «против» Венеции, поскольку все – «за»! Эстетическая расточительность, которой никогда не дано иссякнуть, вечная праздность… А «его» Венеция – это лишь блуждающие блики, мятые водные складки в окошке вапоретто, потные цоколи, тяги белого истрийского камня, внезапная, осколком опрокинутой арки, тень от мостика, ломающаяся вязь собора. Ну ничего не поделать тут, не такой он, совсем не такой, как все! Колонну с крылатым львом созерцал на гравюре с раннего детства, Соню жадно расспрашивал о специфичной заражённости красоты красивостями… Да и сам он когда-то, если помните, увлечённо писал о «Поэтике деканонизации» и «Очаровании ошибок», успешно лекцию о «Венецианском инварианте» для самых эстетически-продвинутых венецианцев прочёл, ему и милая, обнимающая всё венецианское великолепие формула принадлежала: фантастический каталог архитектурных нелепиц! А теперь лишь случайные фрагментики отражений, лишь взятые в случайные рамки блеск и дрожь им ценились. Да-да, и сам-то он за последние годы много-много раз в Венеции побывал, все закоулочки облазил меж её чахоточно-румяными немыми дворцами, по всем знаменитым каналам и затхлым канальчикам, под всеми её мостами и горбатыми мостиками проплыл, всё-всё по-своему там увидел, давно красоты-красивости на свой тонкий вкус распробовал и сейчас, как знаете, с нараставшим нетерпением-волнением готовился к отлёту в Венецию, молился, как умел, за то, чтобы там удача от него на сей раз не отвернулась, да, ему, дабы доделать дело своё, не терпелось поскорее туда добраться, однако – назло ли расхожему мнению… или, может быть, сказывался так его эгоизм? Вот если бы Венеция принадлежала ему одному, а не восторгались бы ею, как на безголосо-пьяной хоровой спевке, толпы – толпы-орды, топочущие по священным камням…

И чью же сторону принимает он – Палладио или Веронезе?

Веронезе эмоционален и весел, но – себе на уме; он на то ведь и гений, чтобы отвергать норму, он игриво её атакует, а Палладио, тоже гений, однако гений другого склада, норме следующий и норму творящий, нахмурившись, даже насупившись, если не набычившись, – защищается?

Кто кого?

Нет, это было бы чересчур примитивно… Нет, никогда прежде Германтов не становился заложником своих концептов, и сейчас не станет: он не побоится противоречий, не займёт оголтелую позицию.

Нет-нет… Ведь пристрастность Германтова совсем иного рода; ничью сторону не принимает он и не примет, напротив, каждому их них, молча спорящих между собой, но не сдающих позиции, не отходящих от принципов своих, он пожелает удачи; его непросто разжалобить и сбить с толку, это не удалось бы ни гипнотичному Веронезе, ни вразумительному Палладио, прибегни он вновь сейчас к ясным, убедительным постулатам своим и своему высокому «штилю»; и кулаками с толку его не сбить – разве что с ног; но ведь он всё равно поднимется… О, Германтов ведь знал все аргументы и контраргументы друзей-соперников, более того, он преисполнился уже благодарности ещё и к двойственности и противоречивости Даниэле Барбаро, гениального, как время доказало, заказчика; около пятисот лет восторгов и поклонений минуло, а Германтов, домысливая бессловесные споры двух гигантов, Палладио и Веронезе, уже и сам расшатывал устои, выводил из идейной спячки-статики памятник, он, входя во вкус, если угодно – в раж, готов был бы и дальше провокативно стравливать сдержанного зодчего с безудержным живописцем, сталкивая их индивидуальные художественные инструменты, магически сшибая даже их внутренние миры; так-то, неугомонно подвижная кисть Веронезе обволакивала красочным обманом архитектуру, а принципы, на которых застыл Палладио, отстаивая правду свою, продолжали ведь бороться за неё, за правду эту, уже не только в метафизической сфере, но и в его, Германтова, сознании и – не забудем – в его собственных творческих интересах; их борьба, их непрекращающаяся и невидимая борьба плодотворна до сих пор, не так ли?

Итак! Ещё раз и – ещё много-много раз.

Из пёстрого, шумного, театрализованного венецианского столпотворения Германтов выбирается наконец на безлюдную прямую аллею; как хорошо, что приехал одиннадцатичасовым поездом, для туристов рано ещё – ни-ко-го! Приближаясь, он поневоле любуется старательно – не более чем старательно, но всё же… – вылепленными Алессандро Витториа, белеющими на переднем плане, какими-то зализанными, по правде сказать, скульптурами, а чуть поодаль красуется распластанная вилла с классическим центральным двухэтажным ядром, с четырёхколонным портиком и фронтоном, воздушно-лёгкими арочными одноэтажными крыльями-галереями с хозяйственными «павильонами-голубятнями» на краях крыльев. Германтов любуется даже ещё нерождёнными облаками, теми, неподдельными, которые вскоре, всего через несколько дней, когда он действительно приедет в Мазер, поплывут навстречу ему, выплывая из-за холма. Он уже почти рядом с изящно скомпонованной виллой, центральный фронтон её уже врезается в небо, но пока он так и не может в виллу войти: он зачарованно приближается, а сама вилла, заманивая, будто бы отступает. Эта вилла для него становилась и вершиной, и в определённом смысле бездной – бездной тайных значений, в которую не терпится ему заглянуть? Он будет карабкаться вверх, чтобы заглянуть вниз? Заглянуть в бурляще-кипящий кратер вулкана, ошибочно считавшегося уснувшим. О, спустя всего несколько дней он прилетит в Тревизо, приедет одиннадцатичасовым поездом в Мазер, войдёт и… Он не будет уже красться на цыпочках, таиться за спиной Веронезе, чтобы присвоить себе сам миг творения, нет, он на правах самого рядового экскурсанта с билетом за десять евро просто-напросто войдёт в музеефицированную виллу. И – нет, нет, это лишь гасящая чрезмерный пыл маскировка, решительно он не такой, как все, и виллу – ту, пятисотлетней давности – ничуть не изменяет статус музея! Войдя, он, только он один испытает напор визуальной стихии, напор-удар цветоносной взрывной волны: увидит, непременно увидит, пик прекрасного саморазрушительного и на глазах, в подвижности всех стадий и взаимных переходов воссоздающегося искусства; пик прекрасного, наглядно, а будто бы на сеансе самогипноза, уничтожаемого прекрасным? А за восхождением на пик последует, как водится, спуск: аналитический, изводящий непостижимое художество спуск? Нет, ничто не уничтожается, напротив, негласным укором любой, особенно по живому режущей аналитике возвышается-разверзается художественно неисчерпаемая, тотальная пограничность спорящих между собой, протягиваясь из века в век, прекрасных намерений – в вилле Барбаро, выстроенной Палладио, превращённой Веронезе в театр визуального обмана, воплощены искания художников будущих веков, в развёртывании уникальных нетленных образов предвосхищены будущие распады.

Пик?

Конечно – остриё, точка, в ней сжалась-сконцентрировалась едва родившаяся художественная Вселенная.

Всё в этой точке, всё.

Включая все идеи его, Германтова, переполненного, все мысли-чувства.

А какие при этом разнонаправленные посылы…

Деструкция-гармония?

Всеобъемлющая архитектура-фреска – всеобъемлющая, но созидающая-разрушающая гармонию, сжимающая все смыслы-трактовки в… оксюморон?

Так вот почему её пощадило время! Она изначально была вне времени и – на все времена?! Созданная за короткий срок, в конкретные годы, она выражала дух Большого времени? Вот он, всеохватно-зримый Zeitheit, вот! И, соответственно, безо всяких циничных умыслов, а по счастливому наитию рассчитана была архитектура-фреска на разные вкусы? Фреска изначально обращалась к тонким ценителям, к братьям Барбаро, к их патрицианскому кругу, но, изначально обладая мощным экспозиционным зарядом, теперь обращалась уже ко многим; утончённость и – как не вспомнить о гиперреальных пажах, слугах, об утрированных формах псевдоархитектуры – и… китч! Утончённость и – китч, не иначе как Веронезе, понаторевший игриво зондировать своей кистью будущее, его, будущего, с ускорением сменявшиеся манеры и стили, а ныне, как кажется, и вовсе мистически прозревавший, улавливал господствующие вкусы грядущей эпохи потребления, неотличимые от безвкусицы, пока неосторожно не попался на крючок турфирм; ублажал заранее экскурсантов-профанов, которые спустя без малого пятьсот лет потекут через анфилады виллы…