Три Нити (СИ) - "natlalihuitl"

Трижды нить сумел развязать,

Испытание одолеть!

Дверь распахнута перед ним,

Угощенье дымит в котлах,

Но скажи, многомудрый гость,

Как же нам тебя величать?

Звал один меня Тьма-и-Ночь,

Звал другой меня День-и-Свет,

Ты ж зови меня Эрлик Чойгъял,

Отвечал многомудрый гость.

Вокруг не было ничего; они видели только висящий в воздухе огонек, то разгорающийся красным жаром, то скрывающийся под коркой угля, и свои руки, замершие на полпути к нему. Правая рука была белой («Как хатаги, привязанные к дверям храма; как снег на вершинах гор; как подношение молока и шо», — подсказал чей-то тихий голос), а левая — черной («Как подземные ходы, ведущие в города Лу; как лица гневных дакини; как шерсть яков, бродящих между соляных озер»). Огонек был совсем рядом, но не обжигал. Они потянулись к нему, осторожно коснулись пальцами — и тот изменился, превратившись сначала в длинную алую ленту, развевающуюся на неощутимом ветру, затем — в третью пятерню с блестящей багровой кожей и наконец — в чашу из сверкающего хрусталя с красной влагой на дне.

— Нефермаат, — позвал тихий голос. Правая ладонь дрогнула: они чуть не выронили чашу, но все же сумели удержать ее в руках. — Я знаю, почему ты поднялся наверх. Ты видел страдания бессчетных существ и хочешь защитить мир и всех, живущих в нем, от участи еще худшей. Ты знаешь, что такое милосердие. Но посмотри, что ты желаешь сохранить.

Пар наполнил чашу до краев, и в его густых клубах они увидели темное подземелье, полное ржавых решеток и тяжелого, влажного смрада; поля тростника, восходящие и сгнивающие на корню; улиток и жуков, ползающих между корнями — и тонущих в грязи; жителей города, умирающих в муках, но рождающихся снова, и снова, и снова. Бледноглазые, испуганные существа, прячущиеся от света, как будто тот мог убить их, едящие гниль и пьющие отраву! Пар дрогнул, и на место этого видения пришло другое: город с золотыми крышами, окруженный хребтом Стены, — мертвый, засыпанный снегом, населенный призраками; а потом — красное небо Старого Дома и заросшая сорной травою земля, истомившаяся в ожидании того, когда солнце уже упадет вниз. Пронзительный, страшный вопль впился в уши: это мир кричал мириадами голосов, взывая к ним.

— Ты искал меня, чтобы пленить, чтобы вырвать огонь из моей груди и спрятать в ларце без ключа, в самых в глубинах ада… чтобы тот огонь никогда не вырвался наружу. Но скажи, ты правда хочешь, чтобы все осталось как есть? Вечный круг, сон без конца — этого ты желаешь для мира? Ответь мне правду, Нефермаат. Скажи «да», и я приму твой выбор. Я позволю тебе удалиться в темницу, где никто и никогда больше не потревожит тебя. Но если скажешь «нет», я дам тебе силу все изменить: сделать мир таким, каким он должен быть; превратить гниение в пламя. Ты зовешь меня чудовищем и врагом, но я не враг никому. Я горькое лекарство, которое тяжело проглотить — но хороший врач знает, что и горечь бывает необходима. Ты милосерден; но милосердие без мудрости губительно. Так ответить мне, чего ты хочешь?..

— Нефермаат, — позвал тихий голос. Левая ладонь дрогнула: они чуть не выронили чашу, но все же сумели удержать ее в руках. — Я знаю, почему ты спустилась вниз. Ты увидела суть вещей такой, какая она есть, и хочешь освободиться от пут, которые оплетают мир и всех, живущих в нем. Ты знаешь, что такое мудрость. Но посмотри, что ты желаешь оставить.

Пар наполнил чашу до краев, и в его густых клубах они увидели равнину, засыпанную черным от сажи снегом, ощерившуюся обугленными пеньками столбов; брошенные котлы, между которыми бродили чайки, перекликаясь испуганными женскими голосами; морских зверей, плывущих между расколотых льдин — и тонущих вбагровых волнах; жителей города, умирающих в муках, но рождающихся снова, и снова, и снова. Жалкие, испуганные существа, прячущиеся в своих убогих домах, будто стены могут защитить их от тьмы, едящие падаль и пьющие отраву! Пар дрогнул, и на место этого виденья пришло другое: стадо водяных Лу, изгнанных из придонных гнезд в пустыню. Жаркое солнце оставляет ожоги на нежной коже, пыль втирается в свежие раны, и змеи плачут от боли — совсем как чайки; как женщины, потерявшие дитя. А потом: подземные залы Старого Дома и колонны в черных проводах, тянущихся к обезображенным, ветхим телам, в которых живут такие же обезображенные души, скрючившиеся под грузом бессчетных лет, но не имеющие мужества прекратить эту муку. Пронзительный, страшный вопль впился в уши: это мир кричал мириадами голосов, взывая к ним.

— Ты искала меня, чтобы сразиться, чтобы вырвать огонь из моей груди и присвоить его, став тем драконом, которого победила… чтобы самой вырваться наружу, за край мира, за пределы пределов. Но скажи, ты правда хочешь уйти, оставив все как есть? Для себя ли одной ты желаешь свободы? Ответь мне правду, Нефермаат. Скажи «да», и я приму твой выбор. Я помогу тебе удалиться в то неназываемое место, где никто и никогда больше не потревожит тебя. Но если скажешь «нет», я дам тебе силу все изменить: сделать мир таким, каким он должен быть; превратить гниение в пламя. Ты знаешь, что я ключ, открывающий все замки; но не ты одна томишься в цепях. Я широкая дверь, которая может пропустить многих; но если ты захлопнешь ее сейчас, им уже не найти выхода. Ты мудра; но мудрость без милосердия бесплодна. Так ответь мне — чего ты хочешь?..

— Ты лжешь! — крикнули они, крепче сжимая драгоценный сосуд. — И эта ложь выдает твой страх. Замолчи. Хватит прятаться. Явись передо мной, чтобы сразиться!

Содержимое чаши чуть колыхнулась.

— Я никогда не лгу, — отвечал голос. — Все сказанное — правда; ты убедишься в этом, если взглянешь на себя. Ты хотела идти вперед, потому что тебя влечет неназванное. Ты хотел остаться, потому что тебя гнетет долг перед имеющим имена. И вот одна душа разорвалась надвое, не в силах примирить левое и правое, мудрость и милосердие. Как свет и тень, навсегда связанные и никогда не могущие объединиться, вы — ты стоишь передо мною. Но слушай внимательно, дитя мое. Я загадаю тебе загадку, а ты ответь: что может примирить день и ночь?..

— Что ты такое? — спросили они, низко склонившись над чашей, но так и не увидевсвоего отражения.

Тихий смех пробежал по влаге, как мелкая рябь.

— Если ты загадка, то я ответ, — сказал голос; и вдруг они узнали его — этот голос принадлежал им. — Так что же, Нефермаат? Хочешь узнать меня?

Они долго молчали, а потом поднесли чашу к губам.

***

С той памятной ночи прошло два десятка лет, а может, и больше: точнее не сказать. Я уже давно потерял счет времени, и не мудрено: зима за окнами дворца перестала сменяться весной. Снег никогда не тает, не уступает место черной, сладко пахнущей земле, а та не покрывается зеленью и не чахнет, снова уходя под снег… Нет больше зерна на полях, нет кустов на склонах гор и даже скрипящих от холода деревьев в заброшенных садах: последние сливы и миробаланы срубили годы назад, чтобы топить очаги. В Бьяру не гудят молитвенные барабаны, меря течение дня и ночи; над лакхангами не летят гортанные молитвы, отмечающие пору праздников… О чем говорить! Даже убогие, тусклые костры, изредка мигавшие за озером, и те исчезли. Ни князей в золотой парче, ни красавиц, убранных янтарем, бирюзой и кораллом, ни важных оми в носилках с павлиньими перьями, ни бродячих артистов, ни купцов в меховых шапках — никого не осталось. Только Стена еще возвышается над белой равниной, да в Перстне ютится горстка женщин и мужчин, охраняемая колдовством шенов: об этом я знаю от Ишо, который иногда является мне во снах.

Почжут все еще жив и выглядит, признаться, моложе меня; но у него не осталось ни расшитых шелком фартуков, поясов и халатов, ни хитросплетенных кос, лоснящихся благовонным маслом. Изредка — и с каждым годом все реже — он рассказывает мне: о том, как Бьяру, когда-то выросший из стен Перстня, снова вернулся в них; о том, как уцелевшие горожане устроили подземные поля там, где когда-то вились тайные ходы богов и лежали кости Лу; о том, что в холоде и сумраке родится только черная небесная пшеница — ее колосья случайно нашли в заброшенном княжеском саду.