Моралите - Барри Ансуорт

Мы придумали взять эти слова из Интермедии под названием Путь Жизни, внеся в них некоторые изменения в согласии с духом нашей Игры. Однако, произнеся их, Мартин не ушел сразу к нам, но остался перед зрителями, что было для нас неожиданностью и, думаю, для него тоже. На несколько мгновений наступила тишина, со стороны зрителей не донеслось ни звука. И тут он снова заговорил, но уже своим голосом:

— Подарите нам свое внимание, почтенные. Игра эта о вашем городе. Она ваша, а такого еще не бывало, чтобы представить случившееся в городе, где оно случилось. И Игра эта воздает честь вашему городу, ибо показывает, как быстро здесь правосудие карает творящих зло.

Внутри нашего шатра из сукон мы безмолвно переглядывались. Тобиас хмурился, готовясь надеть маску Благочестия. Я увидел, что нижняя губа Соломинки подрагивает. В других я не вглядывался, но, думаю, всех нас охватил страх. Я подошел к занавесу и чуть-чуть раздвинул сукна. В этот миг над стеной со стороны моря показался край солнца, во двор пролилось слабое сияние, и мокрые булыжники заблестели. Странный свет лег там на все, снежный свет, хотя двор был чисто выметен; свет этот был мягким и в то же время безжалостным — в нем отсутствовали тени. Будто мили и мили снега снаружи сбросили сюда весь свой свет для нашего представления. И он лежал на лицах зрителей, стоявших бок о бок, нарядившихся для базарного дня — обветренных лицах кабальных, более бледных лицах слуг и служанок, а между ними кое-где более хитрые или благообразные лица людей позажиточнее. Все эти лица были повернуты к Мартину, и его голос заполнял двор.

— Когда мы делаем Игру из злого деяния, то даем лишний случай Божьему милосердию пролиться на тех, кто представляет ее, и тех, кто смотрит. И как вы уповаете на милосердие, так не преминете даровать его нам, бедным комедиантам, и тем, кого мы изображаем. — Внезапно он раскинул руки ладонями к зрителям и выше плеч. — Добрые люди, — сказал он, — мы представляем перед вами нашу Игру о Томасе Уэллсе.

Тут он присоединился к нам, лицо его было спокойным, но дыхание чуть прерывистым. Соломинка, Прыгун и Стивен вышли из нашего угла, чтобы начать представление. Соломинка в чепчике деревенской женщины, в платье с прокладками, которые придавали ему пухлость. Стивен в собственной рваной куртке — той, которая была на нем при нашей первой встрече, когда он угрожал мне ножом. Прыгун как Томас Уэллс в своих собственных поношенных дублете и чулках.

Тобиас скроил кошель из черного войлока, большой, который был виден всем. И Стивен подбросил кошель повыше, чтобы все его хорошенько разглядели, и он засмеялся на манер забулдыги — хо-хо-хо, небрежно уперев руки в боки и вертя туловищем. Этому его обучил Мартин, и выполнил он эти движения очень хорошо. И среди зрителей послышался смех, что человек хохочет после такой невыгодной сделки, ведь все знали, что корову пришлось продать из-за тяжкой нужды, и двое-трое выкрикнули это, но, как мне показалось, не в сердцах — если сам мужчина был среди них, он не подал и виду. Смех скоро замер, сменившись тишиной, и казалось это недобрым знаком.

Я следил за представлением в щелку между сукнами. Все делалось так, как мы задумали и разучили: мужчина напился, женщина забрала кошель и жестами объяснила опасности, грозящие ее сыну на шестимильном пути назад в город. Хотя юбка была широкой, а прокладки толстыми, Соломинка сумел прекрасно изобразить угрозы встреч с медведями, волками, разбойниками, а Прыгун отзывался на эти движения, поворачивая голову по-гусиному, показывая, что он внимательно слушает и в знак своих добрых намерений.

Затем Стивен и Соломинка вернулись, чтобы переодеться, а я вышел на открытое место и начал мои наставления Томасу Уэллсу.

— Добрый Советник мое имя, а некоторые называют меня Совестью: моя обязанность и радость состоят в том, чтобы уговаривать и наставлять тебя и всех людей не сбиваться с пути жизни, каковой путь открыли нам страдания Христа.

Я говорил эти слова по мере того, как они приходили ко мне, все это время не отводя глаз от Прыгуна и повторяя жест наставничества — правая рука поднята, три средних пальца вытянуты. Зрители начали переговариваться между собой, переминаться с ноги на ногу, наставление они сочли слишком длинным. Затем вновь наступила внезапная тишина, я отвел глаза от Томаса Уэллса и увидел, что появилась женщина в платье, парике и маске соблазнительности — Соломинка надел круглую солнечную маску Змия до Падения.

На миг я запнулся. В ярком бестеневом свете, заливавшем двор, багряное платье, желтый парик и застывшая улыбка белой маски с розовыми кружками на щеках поражали взгляд. Я задышал чаще, будто от потрясения. Но она не приблизилась, а осталась на расстоянии, вначале храня неподвижность, пока я продолжал мои добрые советы Томасу Уэллсу, используя теперь строки, хранившиеся у меня в памяти:

К духовному не будь слепым,Не прилепись к делам земным,Ведь смерть приял ХристосЗа жизнь твою…

Но глаза зрителей не были обращены на меня. Они не спускали их с женщины, едва она начала пантомиму наслаждений. И опять-таки это Мартин придумал, чтобы женщина держалась на расстоянии и жестами изображала наслаждения, пока я все еще продолжал свои советы: так слова духа и жесты плоти состязались между собой.

Замысел Мартина, да, но Соломинка сотворил из него то, что было по силам только ему. Из нас всех он был самым одаренным в Игре. Мартин обладал большим искусством и чутьем к зрелищу, форме и смыслу представления, далеко превосходя всех нас. Но Соломинке было присуще чувство игры или, вернее, сочетание этого чувства и умения естественных порывов тела, не знаю, как их назвать, но это то, чему нельзя ни научить, ни научиться. Для роли соблазнительницы он придумал странный и пугающий способ наклонять тело вбок, на миг изогнув голову в вопросе, а руки держа на высоте пояса, вывернув ладони наружу и растопырив пальцы в жесте собственного изобретения. И на миг проверки, как действуют его соблазны, он замер в злокозненном вопрошении. Затем он возобновил гибкие движения, рисуя восторги, которые ожидают Томаса Уэллса, если он всего лишь последует за соблазнительницей: пироги, и лепешки, и сладкие напитки, и тепло очага, и нечто большее — в его извиваниях чувствовался еще и блуд.

Этот переход от плавных движений наслаждения к неподвижности вопрошения внушал страх — даже мне, хотя я видел, как он упражнялся в этой позе один в углу сарая. Зрителей сковало безмолвие. Взглянув на комнаты вверху, я увидел открытые окна и следящие за нами лица, одно из них было совсем белым под черной, плотно прилегающей к голове шапочкой, и я сообразил, что это, наверное, судья. Я подошел к концу моих наставлений:

Грех поначалу ты сладким найдешь,Но расплата грядет, от нее не уйдешь.Чуть во прах ты отыдешь…

Томас Уэллс стоял между нами в своем серо-буром дублете, глядя то на нее, то на меня широко открытыми глазами на испуганном лице. Он поворачивал тело в талии к тому, на кого глядел, держа голову прямо, и я видел, какие усилия он делает, чтобы дышать, и ощутил в себе его страх, быть может, из-за мертвой тишины — зрители не болтали, не толкались в шутку, они словно онемели.

Соломинка, наверное, испытал то же чувство. На него всегда воздействовали перемены в настроениях, и он был непредсказуем в своих откликах на них. И теперь он сделал жест, в котором никогда не упражнялся. До этого в его движениях была некоторая похотливость, но больше для зрителей, чем для мальчика. Но теперь он провел ладонями вниз по телу в длинном движении любви к себе, сложил их наподобие наконечника стрелы и провел этой стрелой вниз к паху и задержал ее там в форме mons veneris[12], и сделал он этот жест для Томаса Уэллса, раскачиваясь всем телом, — жест гордыни и власти и гнусного призыва. Я исчерпал свои слова, а женщина все еще стояла, указывая на место наслаждений, и ткань платья натянулась на развилке ее тела, обрисовывая скрытые под ней мужские части.

Томас Уэллс пошел к ней, тоже теперь играя по наитию, двигаясь, как между явью и сном, высоко поднимая ноги, будто зачарованный. Я обернулся к зрителям и, приподняв руки, слегка пожал плечами в жесте скорбной покорности судьбе. Однако теперь, когда мальчик сделал первые шаги, среди зрителей внезапно раздался голос — вопль гнева или горя. Женский голос, вырвавшийся из безмолвия и потому обретший особую силу. Соломинка обернулся взглянуть, откуда донесся вопль, и я услышал его судорожное дыхание, увидел, как вздымается и опускается его грудь. Я шагнул вперед, опустил голову и вновь сделал жест скорбной покорности судьбе, надеясь дать время Прыгуну и Соломинке удалиться за занавес и подготовиться к сцене убийства. Но женщина снова закричала, и теперь это были слова.