Дважды любимый - Светлана Макаренко-Астрикова

— Как же то может быть?! Я еще не совсем одряхлел и глухой, чтобы не понимать, что есть такое талант и гений! — замахал протестующее руками пан Свобода. — Что Вы так знаете плохо обо мне? Обидно! В шестьдесят восьмом, в мае, я был только студентом… Правда, я видел танки на площади, но музыка для меня — превыше. Сорок лет прошло, давайте не вспомним старых обид?

— Нет, я совсем не думаю о Вас плохо, пан Свобода, что Вы! И при чем тут политика? Не о том вовсе же речь! — Девушка вдруг осторожно тронула дирижера за рукав, доверительно шепча:

— Если хотите знать, я Вас боюсь! Даже немного больше, чем пана Януша. И в музыке я — хулиганка. Часто ошибаюсь!

Дирижер в ответ дернул плечом, потер переносицу, и внезапно заливисто, совершенно по-детски, расхохотался:

— Дитя вот уж тут мы с Вами — равны. Я ведь тоже на репетициях часто ошибаюсь. Но я играю чужую музыку, как ремесленник, а Вы — как Божье дитя. И вот этой разницей я горжусь! Мне — честь высОка, что Вы играете у нас, в златой Праге, с моим оркестром!

— Я живу только музыкой, пан Карел. — Тихо проговорила она, сильно сжимая и разжимая пальцы. Она, лишь она, дает мне пространство. Делает его теплым и близким. Не чужим, не враждебным, не запутанным, не холодным. И иной жизни я совсем не знаю. Поэтому, мне проще, чем Вам. Намного проще, пан Свобода! — С этими словами она встала с табурета у рояля. — С Вашего разрешения, честнЫе паны! Поднимусь к себе. Завтра, в девять тридцать, я буду в зале филармонии. Полчаса прошу на разогрев, как всегда! — она слегка дунула на прядь волос и крепко пожала твердо — прохладную, чуть морщинистую на ощупь руку пана Свободы, тотчас же протянутую ей.

Левой рукой она держалась за плечо Лили. Лестница скрипнула под ее шагами, нужно было свернуть влево, она безошибочно подчинилась маршруту, чуть касаясь рукою стен но сама продолжала смотреть вперед. Сквозь низенькие перила резной лестницы Сквозь пространство. В ту даль, которая видна была только одному ее внутреннему взору. Смотреть, закусив губу от напряжения, словно что-то не отпускало ее, влекло за собой, неудержимо. Что это было? Звуки вновь рождающейся мелодии? Мысли, тревожно терзающие ее с самого вечера? Или она вновь бурно переживала те самые ощущения, которые совсем недавно наполнили маленькую ясеневую гостиную в доме чешского профессора музыки?…

Никто не смог бы теперь ничего сказать наверняка. Да и было ли в этом сколько-нибудь необходимости? Иногда, завороженность тайны и груз ее, нужнее человеческому сердцу и душе, чем постоянная легкость и ясность знания. Наталия Ивинская хорошо это усвоила. Да и все вокруг, пожалуй, — тоже имели некое понятие об этом…

Поднявшись к себе и оставшись одна, без чуть досадливого присутствия вечно хлопочущей вокруг нее подруги, Девушка присела на миг на край кровати. И тут же встала, резко вытянув вперед правую руку. Сделала два шага к окну, ощупав нервными пальцами подоконник, дернула раму чуть вниз, и ощутила, как на невидящие ничего кроме расплывчатых серых теней глаза, упал, словно целуя их, нежный, упругий поток свежего воздуха вечерней Праги. Она жадно втянула ноздрями запах. Где-то на другой стороне Влтавы шел дождь. За городом. В моравских парках, за стенами крепостного вала. Вдали, вдали…

Там, где все еще питала воздух пряным ароматом зеленая трава, где плакали прозрачными, хрустальными слезами чуть наклоненные вперед ветки боярышника или бузины… Она сильнее зажмурила веки, ее подвижные ноздри напряглись, глубже и полнее вдыхая в себя этот странный, далекий аромат дождя на другой стороне Влтавы. Он был так ей нужен сейчас.… Он бы успокоил ее ноющее от непонятного, тоскливого волнения, сердце. Девушка оперлась руками о подоконник, легко скользнув телом, села, прислонившись к простенку, сцепив пальцы под согнутыми коленями. В этой ее позе было что-то от подростка, беззащитного ребенка, словно озябшего на ветру, на дожде, пытающегося согреться. Где-то в глубине комнаты раздалось треньканье мобильного, и легко, словно кошка она соскользнула вниз, все же зацепив локтем подушечку — думку. Та тугим тяжелым комочком упала куда-то в сторону. Она ощупала рукою возле себя, наклонившись. Не нашла ничего и осторожно двинулась вглубь комнаты, на звук телефона…

— Алло? Слухаю, Ивински! Валерия Павловна? Как я рада… Ваш голос так близко. — девушка выдохнула, чуть всхлипнув. — Вчера звонила отцу, не могла понять, чем он так встревожен, а сегодня хотела Вам звонить, но Вы опередили… Спасибо. Что? Уехали с мамой на десять дней в профилакторий. Хорошо. Что? Нет, все хорошо. Мы с Лилей гуляли по городу, зашли в кафе, магазин, поздно вернулись. Есть чем Вас обрадовать. Скажите моим, что, может быть, я подпишу контракт с филармонией еще на год. Условия хорошие. Пока — думаю. Что? Я тоже счастлива Почему Вы плачете? Нет — нет, я по голосу слышу… Маме скажите, что ей напишу. Да, я все получила. Такие славные книги. И за кассеты спасибо. А кто у Вас там лает? Вот это да!! А сколько ему? Ух ты! Значит, Арсик? Передайте привет ему от меня. Какая кроха… Я тоже всегда хотела иметь кого-нибудь, но немного боязно… Что? Нет, запутаться в поводке. — Наташа засмеялась и было в ее смехе что то от растерянной, спрятанной глубоко в душу даже и от самой себя, грусти одинокого ребенка… — Валерия Павловна, Вы не представляете, как я рада слышать Вас! И я — целую… Спасибо. — Отключив экран мобильного, она неожиданно прижала его к губам, даря гладкой плоскости тепло своего дыхания. Блестящая соленая капелька незаметно сползла по ее щеке на подбородок, и еще куда то вниз, в сторону сердца…

Часть пятая

…Звучали последние аккорды в финальной коде «Второго фортепианного». Зал затих в преддверии окончания прозрачного, будто бы кружевного волшебства мелодии. Лишь изредка и издалека раздавались сдержанные, глуховатые покашливания и шорохи… Напряженная пауза торжественного завершающего аккорда разразилась нарастающим гулом аплодисментов, сначала едва докатившимся до нее, потом обдавшим яростью солнечных теплых брызг с головы до ног. Все, все было позади. Утомительный, несколько тягучий, как медовый сироп, день репетиций, с постоянным, чуть раздраженным постукиванием дирижерского жезла пана Свободы. И еще, волнующий, раздражавший нервы, едва уловимый аромат «Hugo Boss». Он наплывал на нее, откуда то издали, из верхних рядов оркестра, ненавязчиво окутывал, ложился на клавиши, которые она ласкала привычно и чуть нервно, высоко выгнув кисть хрупкой руки. Прятался за октаву и дразнил капризную, слегка усталую от своей, почти трехвековой молодости, глубокую, нежную моцартовскую мелодию. Она то и дело кусала губы, чуть смеясь про себя, каверзной мысли. Мысли о том, что мелодия может смешаться с дразнящим ароматом. И, кружа в ее голове, как опалые листья на пражских мостовых в эту осень, упасть на клавиши, шаловливым напевом, каплями, брызгами, солнечным драже. Она немного боялась этой непрошенной вольности воображения, птицей просящейся наружу из клетки ее души.