Дважды любимый - Светлана Макаренко-Астрикова

— Здесь много низин. Они притягивают облака, а облака дарят Моравии дождь. Всю террасу залило. Пани Громова придет и опять начнет ворчать, что на воздух не выйти, что ты — взаперти, что сырость надоела, и что уже давно пора ехать в Вену!

— Не обращай внимания, Кит! Просто она ревнует тебя ко мне, и не знает, как с этим справиться. Мы ведь с ней со школы знакомы. Когда не стало Инны Сергеевны, она и вовсе привязалась ко мне. Вместе в консерваторию поступили. Мама меня только под ее «крыло» и отпустила… Она странная, Лилька… Знаешь, как мятный леденец. И прохлада, и сладость, и горчинка на дне. Та самая, что после неизбывных, невозможных потерь бывает.

— Да, похоже, что для пани Громовой «жизненного театра», в котором почти мы все так усердно забавляемся, давно не существует…

— Для тебя, Кит, ведь тоже его нет… Хотя иногда я не верю, знаешь… — Она сцепила пальцы рук вместе, потом разомкнула, едва заметно сморщившись от боли.

— Чему это ты не веришь? — Он резко повернулся, пристально глядя на нее, но не отходя от большого окна — витража, плачущего теплым апрельским ливнем. Она словно почувствовав напряжение в его взгляде, приподнялась, и встала с тахты, опустив ноги прямо в домашние туфли. Подошла к нему, обняла за талию. Положила голову на плечо.

— Ну, Кит, а вдруг ты все таки тоже — играешь роль? Или я — всего лишь самый невероятный экземпляр в твоей «донжуанской коллекции», и просто тешу как то твое тщеславие, самолюбие? Я сомневаюсь, пойми… Ты имел возможность выбрать многих, почему остановился на мне? У тебя, что, были какие-то наполеоновские планы?

— Ха! Конечно, тешишь, дорогая, а как же иначе!! — Он устало и иронично усмехнулся, провел рукой по ее волосам. — Тебе не приходило в голову, что ты для меня еще и повод гордиться? Это же чисто мужское — гордиться своей женой, такой вот талантливой, такой вот красивой. Играю ли роль? Ну, разумеется — играю. Знаешь, такого петуха, которому нравится самка павлина. Или павиана, что ли, которому вдруг тигрица понравилась. Ты мне нервы щекочешь, ты понимаешь? Полгода мы уже вместе, а я тебя так еще и не покорил. А может, и никогда мне этого не сделать. И это все еще больше заводит, Нэт, понимаешь? — Он развернул ее лицом к себе, крепко сжал локти. — Жестко, да? Я все пытаюсь тебя подчинить. Пытаюсь. Но ты, ты ведь не подчинишься, «миттанейская принцесса»? И не собираешься? Так ведь? — Он еще сильнее сжал ее локти, встряхнул, рывком притянул к себе. Локоны каштаново — золотистых волос тотчас рассыпались по плечам легкой, пышной волной, челка закрыла лоб. Она отрицательно качнула головой, склонив ее к одному плечу.

— Никогда. Если я хоть кому то подчинюсь, то просто — умру. Я — свободная птица. И еще: я знаю с детства, что есть вещи на свете, премного важнее любви, поверь! — тихо и твердо проговорила она, и помолчав минуту, прибавила: — Отпусти меня, мне больно!

Он тотчас покорно разжал руки, и она продолжила, — мягко, чуть покусывая губы, в теплой, насмешливой, дразнящей улыбке:

— Кит, милый, а знаешь что я вдруг подумала? Если ты так уж жаждешь власти, то попробуй, начни роман с Лилькой? А что, с ней у тебя выйдет! Она в тебя влюбится в два счета. И подчинится с легкостью. Она не податливый воск, но и не гранит, как я… Обычная. Женская суть ее проста. Ей для счастья нужна не музыка, а просто — дети, семья, муж. Не Творчество, как у меня. Точнее, оно над ней никогда не довлеет, ее не охраняет. Она сама себя охраняет. И она смеется чаще. Попробуй!

— Не сватай и не дразни. Ничего я не жажду! Мне подруга твоя не нужна. Мне и вообще все другие сто лет даром не нужны. Не интересуюсь я ими, с некоторых пор, знаешь…

— А… Это почему же вдруг? Ведь, насколько могу судить, у тебя нет проблем, ты не импотент. Прости, что я так, напрямую…

— Настоящая тигрица! Браво, моя ясная пани! — он гулко хлопнул в ладоши, тотчас сунув руки в карманы брюк, и скривил рот, хмыкнув. — А тебе не приходило в голову, что я просто — влюбился? И как то гибельно. Без вариантов. Как последний дурак?! Не приходило? — Он говорил каким то глухим голосом, отрывисто, сухо, то и дело срываясь на резкое нервное, покашливание. — И что только в тебе, в тебе одной, я увидел еще раз то, что видел и ребенком, и позже, в моей матери, четко и ясно: некую затерянную во льдах, снегу, ветрах изящную, красавицу — птицу, с перебитым крылом, одинокую, трепещущую… Похожую на иволгу, или на кроху-жаворонка. И, увидев, жадно схватил ее в ладони, согрел, стал отчаянно пытаться приручить. Но оказалось, что это — не птица вовсе, а красавица издалека — далека, недоверчивая, ледяная глыба — торос, тигрица, пантера… Ошибся, но не жалею. Зачем жалеть? — Он пожал плечами. — Бессмысленно все это. И потом, я так долго отвоевывал тебя у родителей, у Аллы Максимовны, у Валерии… Maman твоя, надо сказать, тогда в тебя вцепилась мертвой хваткой, любовь моя! Отчего, я до сих пор не пойму? Или она чуяла, что после твоего ухода потеряет еще и отца? Что Валерия уже стоит наготове? На страже?

— Наверное, да. Он ведь ушел к Валерии Павловне сразу, через неделю — другую после того, как мы с тобой им сообщили, что будем вместе. Мама тотчас, наверное, внутренне почувствовала себя опустошенной и никому ненужной. Ее мир погибал. Как Атлантида. Она не ощущала больше власти над ним. Вот и решила бороться за меня, всячески, как только могла. Удерживала, молила одуматься, говорила, что ты меня бросишь при первой же возможности, увидев чьи-нибудь «красивые глазки»… Так и сказала: «глазки», не что-нибудь другое… Я тогда впервые поняла, что между нею и отцом трещина глубокая. И брак их всегда был, скорее всего, браком долга. Отец, оказывается, жил, дышал в семье только ради меня. Это то и стало для мамы самым сокрушительным ударом.

— И это она в отместку нашептала тебе, что Лилька на меня посматривает? Заронила горчичное зерно сомнения в твою душу?

— Нет, милый. Я сама догадалась. У Лили ритм и походки и дыхания чуть меняется, когда она тебя видит, когда ты рядом. В точности так же, как было у Валерии с папой. Только Валерия вела себя мягче. Как преданная собака. Или горлинка, которой нужна лишь кроха хлеба из любящей руки. Лиля — не горлинка. Она больше похожа на заинтересованную в добыче вальяжную львицу. Только не знает наверняка, будет ли удачна ее охота. Оттого — осторожна. Играет в добродушие и безразличие. Но нервно кусает хвост… А вдруг повезет? — Она рассмеявшись, закусила зубами кончик пальца.

— Браво, пани Ивинская! — Он нервно хохотнул. — Какие сравнения! Вы что, ревнуете?

— Кит, ведь я тебя никак не привязывала. Ты всегда был и будешь свободен. — Она вздохнула, пожала плечами. — Но я-то, я ведь тоже имею право на боль, на человеческие эмоции. Я к тебе привыкла. Мы делим с тобой кров, пищу, постель… И даже ноты. Играем одни партитуры, репетируем одни и те же концерты, сюиты, этюды. Я без тебя буду, как рука без пальцев.