Холодная мята - Григор Михайлович Тютюнник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А вода горячая, как моча, га-га-га!..
Это было в Артилярщине, соседнем с нашим селе, где я, отдыхая в холодке, впервые осознал свое одиночество, — наверно, потому, что впервые за двенадцать лет жизни очутился среди чужих людей, а может, это подстреленная утка и молчаливые увядшие сады нагнали тоску. Не знаю. Но ненадолго, потому что ощущение безграничной свободы, радость оттого, что впереди меня ждет огромный неведомый мир и никто мне в этом мире не указ, подняли меня с горячей земли под чьим-то тыном, и я пошел узенькой улочкой под вербами, ныряя из тени в солнце и снова в тень. И никто не спрашивал у меня, кто я, откуда, куда иду… Я повеселел, подбросил выше на плечо полотняную торбу-котомку с харчами, которую сам же и смастерил, и даже песню замурлыкал, шлепая подошвами по теплой пыли:
По дорозі жук, жук,
Чобітками стук, стук… —
так мне легко казалось уходить от своей пустой хаты — только пауки в ней остались, рогачи, стол да белые пятна от икон на покуте.
Дорога за селом пошла круто в гору. По обеим сторонам ее на облогах[15] роняла зерно кустистая падалиш-ная смесь: жито, просо, гречиха, — но больше стоял безлистый от жары бурьян и сухо блестела паутина меж ним. Неподалеку от дороги кто-то пахал, прокладывая среди серого бурьяна черную полосу пашни.
Взобравшись на гору, я оглянулся: далеко в низине, за Артилярщиной, словно на ладони, виднелось в мареве мое село — узенькими коленцами изгибалась речка на лугах, белели рядами хаты, желтой полосой лежал песчаный косогор возле кладбища (он всегда спасал село от наводнения), а немного дальше, на отшибе, будто человек, выбежавший за село, стояла мельница, подняв вверх два крыла, как две руки, и будто звала: сюда, сюда…
Я припустился бежать с пригорка, торба толкала меня в спину и съезжала на затылок, как хомут, глаза жгло и резало, словно от дыма. А когда оглянулся, остановись, чтобы отдышаться, села уже было не видно, только два крыла вырисовывались над горизонтом, но они уже не звали.
Сколько прошло времени с тех пор — год, два, три?..
Позади меня едва слышно заскрипел снег. Подошел Иванько.
— Чего ты тут, ги-ги, сидишь? — спросил он, играя ямочками на нежных девичьих щеках. — Идем синиц ловить.
— Как?
— А я покажу.
По дороге он успел рассказать мне, что радисты еще «дерут храпака», потому что ночью была какая-то заваруха и не выспались, что мать печет хлеб, что синиц он ловит каждую зиму — только в этом году не ловил, потому что прятался в погребе, чтоб не угнали в Германию, — привязывает к их ногам соломинки и выпускает.
— Для чего соломинки? — спросил я.
— А просто так, — хохотнул Иванько. — Смешно, как они болтаются.
Он достал из сарайчика сачок, поставил на снег вверх дном, сыпнул под него горсть пшена, потом достал из кармана палочку, к которой была привязана длинная суровая нитка, подпер ею один бок сачка так, чтобы под пего свободно подлетела птичка, и получился капкан. Все это он делал быстро, суетливо, прикусив кончик высунутого языка. А когда кончил, потащил меня в сени, и мы притаились там за дверью, выжидая добычу.
Две желтогрудки, до сих пор весело чирикавшие в припорошенных ветвях — они уже чувствовали приближающуюся весну, — притихли и, вопросительно склонив головки набок, смотрели сверху сквозь сетку на пшено, потом осмелели, спорхнули с дерева на снег… Иванько затоптался на месте, шумно задышал у меня над ухом, раскрыв припухшие губы, и так сосредоточился, что из уголка рта потекла слюна.
Синички опасливо подпрыгивали все ближе и ближе к сачку, и вскоре одна из них клевала пшено уже возле колышка.
— Иди-идп-иди… — шептал Иванько, зажав нитку в пальцах так, что они аж побелели… И вдруг дерг: — Цоп! На-аша…
Синичка подпрыгнула, ударилась спинкой об сеть, упала, забила крыльями, потом застряла головкой в ячейке и, раскрыв клювик, тоненько запищала. Иванько достал ее, подсунув руку под сачок, спрятал в руке и на минуту замер улыбаясь.
— Сердечко бьется! Сквозь перья слышно: стук-стук-стук… Вот на, послушай.
— Не хочу.
Мне не понравилась эта игра и хотелось в хату, хотя и страшно было: я чувствовал, что даже глаз на Катю не посмею поднять, что сердит на нее, и не мог понять почему…
— Может, выпустим? — нерешительно спросил Иванько.
— Угу.
Он разжал руку, и синица черным комочком взлетела в порошу.
— Не нужно соломинку, правда? — Он заглянул мне в глаза. — А то еще запутается где-нибудь, повиснет, правда?
И вздохнул.
В это время на крыльцо вышел Дженджибаров, в папке-кубанке, сбитой на затылок, в длинной, до пят, лохматой бурке.
— Привет, Вано! — весело крикнул он, показывая свои длинные желтые зубы, но, увидев меня, сморщился, прищурив глаз, плюнул далеко в снег и спросил: — А ты откуда взялся? Ты кто?
— Никто! — сказал я сердито и отвернулся.
— Видал! — весело воскликнул Дженджибаров и добавил снисходительно: — Шпа-на…
— Ромео! — как можно презрительней сказал я, хотя и не знал, что означает это слово, и тоже плюнул сквозь зубы.
Дженджибаров смущенно замигал, отвернулся, делая вид, будто смотрит куда-то далеко и сосредоточенно, потом сбил кубанку на брови и пошел к калитке, подбрасывая шпорами бурку, которая едва не волочилась по снегу.
— Товарищ капитан, товарищ капитан! — вынырнул из сеней лысый приземистый солдатик с большими, поросшими щетиной ушами и замахал надетым на руку сапогом.
— Ну? — неохотно обернулся Дженджибаров.
— Радисты, соседи-то наши, просили вчера лошаденку и сани в лес по дровишки съездить, хозяйке топить нечем, а вы, под мухой будучи, — виноват! — пообещали. Да как нынче-то быть, дадим?
— Ка-анешно, — равнодушно бросил капитан и, посвистывая, пошел улицей вдоль сада.
— «Ка-анешно»! — передразнил солдатик (это, наверно, и был ординарец Тельнов). — Он обещал, а мне бегай в эскадрон клянчить! — И исчез так же неприметно, как и появился.
— Чего ты с ним так, с Дженджибаровым? — спросил Иванько и снова, как это делают младшие, заглянул мне в глаза.
— Того, что он меня лапал ночью, думал — Катя.
Иванько сначала удивленно, точно так, как его мама, Кондратьевна, выгнул брови, а потом засмеялся.
— Ну и что? Подумаешь! Нельзя разве пошутить?
— Чудило ты… — сказал я ласково, чтобы не рассердить
