Гёте. Жизнь как произведение искусства - Рюдигер Сафрански
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все это, безусловно, так, однако у поэта другие задачи, чем у пророка. Пророк нацелен на нравственное подчинение духа и власть над людьми, поэт – на свободный полет индивидуального духа. И главная проблема заключается именно в индивидуальной свободе. К коллективистским концепциям свободы Гёте относится настороженно. «О свободе никогда и не услышишь, кроме тех случаев, когда одна сторона хочет подчинить себе другую, и не предвидится никаких иных перемен, кроме перехода власти, влияния и богатства из одних рук в другие»[1586].
Однако для Гёте ислам не исчерпывается нравственным, политическим и военным порядком. Дух ислама не умещается в эти жесткие рамки, и порукой тому – поэзия Хафиза. Но что это за «дух», или, как его еще называет Гёте, «наивысшая суть»?[1587]
С религиозной точки зрения этот дух заключается в строгом монотеизме. Он может по-разному проявляться (с чем связана и его поэтичность), однако в значении животворящего принципа он – один и единый. Это соответствует и человеческому опыту идентичности и самобытия. «Вера в единого Бога всегда духоподъемна, ибо возвращает человека к единству его собственного внутреннего мира»[1588]. В исламе, по мнению Гёте, эта идея проводится более последовательно, чем в христианстве, где учение о Троице можно рассматривать как уступку многобожию.
В «Книгу Зулейки» первоначально должно было войти стихотворение «О дитя, жемчужных нитей…», где христианское многобожие и символ креста изобличаются с точки зрения Хатема. Читатель-христианин, безусловно, воспринял бы его как провокацию или даже как кощунство. По совету своего друга, истого католика Буассере, Гёте не стал включать стихотворение в сборник. Опубликовано оно было лишь после его смерти. В этом стихотворении Хатем называет нательный крестик, который носит на шее его возлюбленная, порождением преисподней – «абраксасом», а также «жалким зрелищем на досках»; обычай носить крест он разоблачает как языческое многобожие, с которым пророк давно покончил:
Одним именем Аллаха
Подчинил себе весь мир[1589].
Но Хатем влюблен, и он готов смириться с нательным крестом на груди любимой. Добровольно берет он на себя «грех вероотступничества»[1590] – и это тоже в каком-то смысле победа поэтического духа, преодолевающего догматические границы религий, по крайней мере, в этом частном случае эротической любви.
«Дух», в гётевском понимании, не имеет ничего общего с нравственным ригоризмом. В «Статьях и примечаниях» он описывает дух как «общий взгляд на мир, иронию, свободную игру таланта». В одном из писем к Цельтеру, где он также дает пояснения к «Западно-восточному дивану», Гёте в рассудительной манере поздней прозы формулирует свое понимание «духа» следующим образом: «Безусловная покорность неисповедимой воле Господней, беспечальный взгляд на неугомонную земную суету, неизменно повторяющуюся по кругу и по спирали, любовь, влечение – и все это между двумя мирами, где все реальное просветлено, растворено в символах. Чего еще желать старому человеку?»[1591]
«Покорность» означает не отказ от собственной воли или надежды, а спокойную уверенность: что бы ты ни делал, старайся делать это как можно лучше, даже если ты не в силах повлиять на конечный результат. «Воля Господня» – это не то, что мы могли бы понять, но не понимаем; она непостижима по своей сути. Что нам кажется случайностью, имеет глубинную взаимосвязь с целым, но понять ее в отдельном конкретном случае нам не дано. Гёте склонен трактовать эту общую взаимосвязь как благожелательную. Слова о «мирской суете, <…> повторяющейся по кругу и по спирали», описывают не тщету человеческой жизни, а, с одной стороны, напоминают о повторяющемся «умирании и становлении» как основополагающем ритме всего живого, а с другой – предостерегают от переоценки прогресса. Какие бы изменения ни происходили, как бы ни расширялась сфера и ни увеличивалась глубина воздействия технических и общественных инструментов, внутренняя сущность человека не меняется. Из какого источника проистекает «беспечальность» и «ироничность» этого общего взгляда на земную жизнь? Это и есть результат благотворного воздействия духа, который делает все земное прозрачным, а следовательно, более легким. Эмпирическая реальность по-прежнему воспринимается всерьез, но, будучи соотнесенной с реальностью духовной, становится прозрачной, или, как говорит Гёте, «символической».
Что же виднеется через завесу этой прозрачной реальности? В «Западно-восточном диване» это – всепроникающий дух любви, который проявляется во всем и которому посвящены чарующие строки последнего стихотворения в «Книге Зулейки»:
В тысяче форм ты можешь притаиться —
Я, Вселюбимая, прозрю тебя…
<…>
В чистейшем юном росте кипариса,
Вседивновзросшая, прозрю тебя,
Живой волной канала заструися —
Вселасковая, в ней прозрю тебя.
<…>
Лишь над горами утро загорится —
Вседобрая, приветствую тебя.
Коль небо чисто надо мной круглится —
Всесердцеширящая, пью тебя.
Весь опыт чувств, и внутренних, и внешних,
О Всеучительная! Чрез тебя.
Аллаху дам ли сто имен нездешних,
Звучит за каждым имя – для тебя[1592].
Эта лирическая экзальтация относится к возлюбленной, но в то же время и к космическому принципу; эротический пантеизм раскрывается в форме поэтического политеизма. Недостает лишь монотеизма в вопросах морали – тогда осуществилась бы уже известная нам максима:
Изучая природу,
Мы – пантеисты,
В поэзии – политеисты,
В морали – монотеисты[1593].
В отношении всех трех подходов можно сказать, что проистекают они не из веры в какие-то конкретные догматы, а из опыта. Вот почему Гёте не может ужиться ни в одном религиозном сообществе, где
