Наплывы времени. История жизни - Артур Миллер

В Нью-Йорке, где Инга бывала проездом между командировками, шла затяжная война между Картье-Брессоном и Гжоном Мили, еще одним великим фотографом, но совершенно иного плана. Каждый из них оспаривал право называться ее крестным отцом от фотографии. Основным пунктом разногласий служил треножник: Мили настаивал, чтобы она пользовалась им, тогда как Картье-Брессон отвергал эту необходимость, и все по-французски. Шел снег, и мы бродили вверх-вниз по Шестой авеню, время от времени наведываясь в огромную студию Мили на 23-й улице. Дело порой едва не доходило до драки. Инга обычно шла между ними, на разные лады повторяя одно и то же: «О Боже, ну прекратите, прекратите, да прекратите же!» Но ее призывам никто не внимал, ибо речь шла о том, чтобы завоевать престижное звание ее учителя. Оба были мастера своего дела, но это не охлаждало их пыл. Фанатизм создавал вокруг них ореол чистоты чувств: оба знали себе цену, в них было намешано много всего, но и тот и другой были наивны, ибо слишком болели за дело. Я бы тоже снова хотел стать таким. «Moi, je deteste… moi, j’adore… moi, je…»[24] — они без конца ловили оттенки мгновений, чтобы запечатлеть жизнь, и не сомневались, что их мысли бесценны для человечества. После Голливуда это встряхнуло меня, ибо здесь ничего не делалось на продажу; единственное, что ими двигало, — это рвение и усердие. Картье однажды в приступе ярости даже схватился за нож. Оба любили друг друга, и она, такая же нетерпимая, как и они, с радостью выступала носителем здравого смысла. Если у нее получалась удачная фотография, каждый видел в этом свое влияние, отрицая воздействие другого.

Гжон Мили был высокого роста, с усами под нависшим луковицей ближневосточным носом и прической, которую ему делал Сэмми, еще один не имевший перспектив создать семью албанец, который был у него на посылках и всегда приходил в восторг от сделанной им самим стрижки. Гжон никогда ничего не покупал, кроме фотопринадлежностей, и мог неделю прожить на куске сыра или черствого хлеба. Эдакий высокогорный козел. У него была своя мастерская в «Лайфе», которую ему выделили, когда его собственная сгорела. Пожар обернулся настоящей бедой, ибо поглотил несколько тысяч фотографий, именные подарки, поношенные шляпы, письма Пикассо и всех, кто хоть мало-мальски был известен в последние пятьдесят лет. Он любил народные танцы и каждую неделю отправлялся в нижнюю часть Бродвея, чтобы попрыгать там с другими албанцами, которые в своем большинстве были ему по пояс. Жизнь представлялась ему прекрасной. Он чем-то напоминал Сарояна, этот глубоко независимый человек с огромной потребностью в дружбе и одиночестве, не имевший ни малейшего представления, что такое доллар, хотя любил строить из себя практичного дельца — на самом деле эта сторона жизни его вовсе не интересовала. В последние годы, через два десятилетия, он часто вспоминал о матери, в чьем одобрении постоянно нуждался. Ему было уже под восемьдесят, и он пользовался в Америке неизменным признанием, так что в свои девяносто с лишним в уединенных горах Албании она могла гордиться сыном.

Картье-Брессон был человеком совсем иного плана — начитанный, всегда гладко выбритый нормандец из аристократической семьи, одетый несколько на английский манер в добротные неброские пиджаки из твида. Во время войны он попал в немецкий плен, бежал с третьей попытки и с тех пор не прекращал путешествовать. Китай, Советский Союз, Африка, Индия — на фотографиях, отснятых «лейкой», ему удалось запечатлеть благородную молчаливость мира. Как Инга и Гжон, он был художником, но, в отличие от нее, интересовался политикой.

Все трое не разделяли и не могли разделять взглядов своего поколения, неспособного понять, что фотография — своего рода форма таинственного пророчества. Разве объяснишь, что с ее помощью можно подвигнуть душу к высокому переживанию и пусть не впрямую, спровоцировать дурных, эгоистичных, нетерпимых, тупых людей его разрушить. Самым страшным врагом оставались равнодушие и все виды пошлости в этом одном из самых вульгарных видов искусства. Мне нравился пристальный взгляд Инги на мир, что позволяло ей, будучи пристрастной, всегда как бы смотреть извне.

Что не переставало удивлять, так это ее непоколебимая гордость. «Я сноб», — однажды сказала она, подразумевая, что никогда не согласится оказаться в толпе, а будет всегда с краю, чтобы иметь возможность самостоятельно оглядеть целое. Баленсиага специально для нее сделал широкополую серую шляпу и широкое серое пальто, подарив их вместе с гардеробом платьев в благодарность за ее фотографии и еще за то, что по-испански она говорила как испанка, позволяя себе не соглашаться с ним, когда считала это необходимым. Воспитанная в нацистской Германии с ее псевдопопулизмом, она испытывала обоснованные опасения перед сентиментальным проявлением любви к человечеству. За отказ вступить в студенческую нацистскую организацию ее послали на трудовые работы. Она собирала детали для самолетов в берлинском аэропорту Темплгоф, в то время как его ежедневно бомбили, работая там вместе с украинками, о которых некому было скорбеть, когда они гибли во время бомбежки.

Через год после нашей встречи мы переезжали на небольшом пароме через Рейн. К ней с поклоном подошел хорошо одетый мужчина в мягкой широкополой шляпе и твидовом пальто. Стоя у поручней, я рассматривал берег и, повернувшись, увидел, что он разговаривает с ней, слегка подавшись вперед, с напряженной и льстивой улыбкой. Когда мы съезжали с парома, Инга в машине сказала, что он просил найти издателя для его книги.

— Это один из тех, кто отправил меня в Темплгоф.

— Значит, послал на верную смерть.

— Да, пожалуй, что так. — Она побледнела.

Мы поднялись на гору и остановились у замка над Рейном. Грандиозно. То же самое и с той же аргументацией творил ку-клукс-клан. Но здесь когда-то стоял Гейне. Может быть, прошлое действительно жестоко, и авангард прав. Но даже если так, я должен выявить преемственность. Надо показать ее, чтобы люди поняли и все не повторилось вновь. Авангард, на мой взгляд, взывал исключительно к своим приверженцам, и здесь что-то было не так. С другой стороны, никакой ортодоксальный реализм не мог объяснить этого убиения-в-лоне-цивилизации.

Тихий, незаметный человек подходит к Инге и спрашивает, не может ли она помочь ему найти издателя, когда они оба плывут на продуваемом ветром пароме — небольшом идиллическом пароме, где размещается четыре машины и несколько пассажиров, — который курсирует под мощно вознесшимися стенами замка: сквозь его амбразуры в прежние времена палили по приказу барона, большого любителя пива, по кораблям, которые, проплывая, отказывались платить дань. Говорят, в те времена это был обычный способ заработать на жизнь. А что оставалось делать, если у вас был замок, вы были аристократ и обладали гербом и достоинством.