Наплывы времени. История жизни - Артур Миллер

Тихий, незаметный человек подходит к Инге и спрашивает, не может ли она помочь ему найти издателя, когда они оба плывут на продуваемом ветром пароме — небольшом идиллическом пароме, где размещается четыре машины и несколько пассажиров, — который курсирует под мощно вознесшимися стенами замка: сквозь его амбразуры в прежние времена палили по приказу барона, большого любителя пива, по кораблям, которые, проплывая, отказывались платить дань. Говорят, в те времена это был обычный способ заработать на жизнь. А что оставалось делать, если у вас был замок, вы были аристократ и обладали гербом и достоинством.

Я бы обязательно оказался на борту корабля, по которому стреляли, а не среди тех, кто палил. В еврейском взгляде на вещи порою есть что-то раздражающее.

Мы спустились с горы вниз. Рейн может показаться страшным, если уйти в свои мысли. Но так происходит всегда. «Никогда не задумывайтесь над чем-либо слишком долго», — сказал нам седовласый старик профессор Пилсбери в 1935 году, незадолго до этого оказавшийся жертвой собственной попытки осмыслить мир в его непостижимости. Потому, спускаясь с горы, мы говорили о чем угодно, только не о мужчине с парома. И я начал понимать, почему она называет себя снобом.

Джонни Ланжнегер, мой водитель и по совместительству инженер по звукозаписи, осторожно вел по едва заметному в сосенках проселку новенький зеленый джип «шевроле» выпуска 1940 года. Ветки то и дело задевали по крыше машины с государственным знаком. Неожиданно мы оказались у края вертикального гранитного разреза, обрывавшегося этажей на десять вниз к площадке шириной в милю. В каменоломне шевелились какие-то точки — там работали люди. В воздухе пахло смолой, напоминая о гниющих апельсинах.

Джонни был коротко острижен. В преддверии большой войны, которая, он считал, вот-вот должна разразиться — никак не позже 1941 года, — он хотел попасть не в сухопутные войска, а в морскую пехоту. Мы сидели в машине, пытаясь понять, как добраться до тех, кто работал внизу в карьере. В мои задачи входило побеседовать с ними, чтобы они наговорили в микрофон, подсоединенный к большому записывающему устройству сзади в фургоне. Я собирал для Б. Боткина из отдела фольклора Библиотеки Конгресса материалы по диалектам, и последние десять дней мы провели, исколесив всю Северную Каролину, беседуя с кем только можно. Поражало, насколько в этих глухих местах речь могла отличаться на расстоянии одной мили. А рабочие в каменоломне, как нам сказали, вообще говорили на каком-то своем языке. Находясь в тяжелом положении, я согласился поработать, приняв предложение своего приятеля Джо Лисса, подвизавшегося в радиоотделе Библиотеки. Прошло менее двух лет после окончания колледжа, Бюро по театрам при Комиссии по социальному обеспечению было прикрыто Конгрессом, с коммерческим радио я еще не наладил постоянный контакт, и две мои Хопвудовские премии никак не отзывались на мне или на окружающих.

— Может, нам вернуться назад, на мощеную дорогу — ведь должен же быть какой-то проезд к конторе. Хоть какая-нибудь дорога, — сказал я Джонни.

Он повернулся в мою сторону, и я увидел, как округлились его глаза и отпала челюсть. Я оглянулся — из окна торчал восьмигранный дробовик. Дуло ходило ходуном. А за ним — в кабине грузовика — краснолицый старик в дешевой хлопчатобумажной рубахе и рабочем комбинезоне. Одно было неясно, как ему удалось подъехать так, что мы не расслышали. Вцепившись в его правую руку, мужчину тянула в сторону сухопарая женщина, рассерженно и испуганно выговаривая ему.

Краснолицый старик кричал, подрагивающие губы обнажили большие вставные лошадиные зубы. Женщина дергала его, называя по имени, что-то вроде Мартин или, быть может, Картер.

— Еврейские ублюдки, убирайтесь к чертовой матери, а не то я размозжу вам головы ко всем чертям! — Он спустил предохранитель, и я стукнулся о ветровое стекло, ибо Джонни рванул машину и мы дали задний ход вниз по грязному проселку со скоростью не менее двадцати миль в час.

Старик увидел на двери фургона федеральный герб с выведенными золотом словами «Правительство Соединенных Штатов», что означало одно — Рузвельт, которого здесь кое-где величали Розенфельдом, поэтому мы оказались евреи, которым только и надо, что смешать расы, уложив негра в одну постель с белой, и все в таком духе, как учил ку-клукс-клан, только бы погубить христиан и так далее. Возможно, ему даже кто-нибудь подсказал, что я брал интервью на городской площади у негров: им некуда было податься среди болотной грязи этих мест. Только что завершилось строительство судоверфи, а потому их всех рассчитали.

Прыгающий ствол дробовика остался в памяти, как будто я смотрел на яркую вспышку света, и я вспомнил черное, стальное отверстие, когда мы спускались вниз с горы к Рейну. От прошлого нельзя отмахнуться, сославшись на то, что оно кануло. Но почему оно настолько не имело никакой связи с настоящим, с тем, кем я был сейчас? Шестидесятые годы начались для меня под знаком великого отрицания, опасного забвения всего, что было.

Мы с Ингой шли по Мэдисон-авеню к «Уолдорф-Астории». Она собиралась улетать в Аргентину, чтобы пофотографировать на съемках у Юла Бринера. Пару лет назад по заданию Организации Объединенных Наций она фотографировала с ним беженцев Северной Африки.

Мы шли быстрым шагом. В Нью-Йорк пришла зима, и магазинчики за стеклами витрин выглядели очень уютно. Наступает момент, когда понимаешь, что вы друзья и можно разлучаться, встречаться и вновь разлучаться легко, без всякой зависимости. Хорошее мгновение.

Прошло около шести лет, с тех пор как я укрывался в Уолдорфе в дни общения с дикой ребятней с улиц Бей-Риджа, и около двенадцати со времени Уолдорфской конференции. Теперь я шел туда, чтобы вместе с прозаиком Джеймсом Фарреллом выступить на съезде Ассоциации американских психологов. Инга считала, что там будет интересно: ее отец был профессор, ученый, и она серьезно относилась к высокой науке. Для меня же это была еще одна попытка заглянуть в окно своего времени, которое я никак не мог ощутить своим. Человек воспринимает время своим, если есть нечто, что он и его друзья принимают как данность не размышляя. Я же ничего такого не видел и не мог понять, что воспринимают как данность другие. Страна стала для меня чужой, трудно было разобраться, отчего я стал столь невосприимчив к культуре.

Аудитория — сотни людей, и, как ни странно, в основном женщины. До войны во Вьетнаме дело еще не дошло, а вторая мировая давно окончилась. Депрессия пока еще тоже оставалась достоянием прошлого. А радиаторы машин украшали рассекающие воздух фигурки. Это было до убийства Кеннеди, но Кастро уже поколотил нас в заливе Кочинос, и мужчины еще носили короткие стрижки. На экранах телевизоров блистали Милтон Берль и Сид Сизар. Синатра оставался демократом, как и большинство представителей шоу-бизнеса. И все-таки краски на большом экране начинали смещаться, консенсус либералов распадался, хотя у этого процесса еще не было названия.