Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

Диктор задумчиво поднял глаза, перевернул страницу.

– В Венеции, у Соломенного моста, к традиционному карнавалу, совмещённому в этом году с грандиозным фестивалем «Большого Ларька», откроется памятник Казанове – подарок Жемчужине Адриатики скульптора с мировым именем Михаила Шемякина. Вслед за Федерико Феллини, посвятившим чудесную ленту знаменитому венецианцу, Шемякин изобразил авантюриста и любовника в виде заводной куклы, она в фокусе многофигурной композиции, для установки её близ Соломенного моста муниципалитет должен принять специальный закон. Слоган фестиваля – русские идут! Отечественные товаропроизводители хорошо подготовились к карнавалу и фестивалю, известная фирма «Salamander» в «Океане», контрольным пакетом акций которой недавно завладел «Красный треугольник», проведёт во Дворце Дожей выставку-продажу резиновых сапог и ботиков; частые венецианские наводнения гарантируют регулярный сбыт, – заявил нашему корреспонденту… Ожидается, что открытие выставки посетит Его Святейшество Патриарх Всея… В Венецию собирается и профессор Головчинер, к счастью, оправляющийся от недавнего бандитского нападения. В рамках культурной фестивальной программы «Конец истории», профессор представит своё новейшее исследование «Три русских могилы», особенный интерес вызывает его последняя часть, «Третья могила», посвящённая… В самом деле, разве не удивительно? – трое петербуржцев, трое новаторов, преобразовавших и преобразивших свои искусства, нашли вечный покой…

Крупно – цепкие старческие пальцы сжимают латунную рамку зеркальца, в него заплывает лоск льняной скатерти, литое серебро подстаканника… и ещё скрюченные цепкие пальцы, ещё зеркальце…

Фрагмент картины, вырастающий из зеркальца, ряд лысых болванов, усевшихся за длинным столом, ряд серебряных подстаканников, мощное дыхание света. И – патлатый оператор с камерой; глазок телеобъектива, как дуло, уставился в Соснина из центрального картинного зеркала.

– Коллекция Русского музея обогатилась новыми поступлениями, среди которых выделяются «Зеркала»… Художник был…

Был?.. Почему был? – похолодел Соснин.

– Итак, всмотримся повнимательнее в удивительную картину, – призвала, заслонив холст, полная дама с гладко зачёсанными чёрными волосами, – реальный предмет, зеркало, вмонтирован в традиционную вполне, написанную едва ли не в духе старых мастеров, фигуративную композицию, сюжетом которой, – доверительно улыбнулась, – не кощунство ли – сюжет в живописи? – и стала, повидимому, прихотливая, но властно сфокусированная художником игра отражений.

Художник был… Художник был… – тупо повторял про себя Соснин.

Дама-искусствоведша, сверяясь с телесуфлёром, зачитывала между тем пространную аннотацию.

– Парадоксы дробления в магическом кристалле материального мира издавна волновали многих… – многозначительная пауза.

Сердце заколотилось.

– Слепящий проблеск белого берлинского неба, ветка липы, коричневатый фасад, скользнувшие в зеркальном шкафу, который, покачиваясь в ритме шагов грузчиков, пересекал тротуар в начале набоковского «Дара», лишь образно вводили в тему. За виртуозным её развитием можно следить в «Лолите»: «двуспальная кровать, зеркало, двуспальная кровать в зеркале, зеркальная дверь стенного шкафа, такая же дверь в ванную, чернильно-синее окно, отражённая в нём кровать, та же кровать в шкафном зеркале…». Можно припомнить и Пастернака:

В трюмо испаряется чашка какаоКачается тюль, и – прямойДорожкою в сад, бурелом и хаосК качелям бежит трюмо.

Ещё одна пауза.

Сердце успокаивалось, Соснин испытывал необъяснимое умиротворение, словно проглотил полную столовую ложку брома, он словно слушал свой текст, свой, хотя ещё не написанный – бывает ли так? И у миловидной дамы с ямочками на щеках волнение улеглось, она покинула кадр, чтобы не отвлекать зрителей от холста; он явно ей нравился, о нём она, зачитывая аннотацию, хотела поведать.

– Призрачность предметного мира, распавшегося на бессвязные отражения, уже не описывается с внешней позиции, которую избрал волшебник-автор, не демонстрируется специально, но непроизвольно, будто поверх авторского замысла, вбрасывается внутрь масляной, отлакированной станковой картины.

«Зеркала» излучали напряжение и… спокойствие, да, именно это сложное излучение фронтальной симметрии ощущал Соснин; из центрального, натурального, взятого в латунную рамку, зеркала исчез узел чёрных волос, собранных на затылке, зеркало заплывало свинцовым блеском… четыре лысых головы, четыре выписанных маслом маленьких зеркальца, четыре серебряных подстаканника, четыре подстаканника, выписанных в маленьких зеркальцах… звучал закадровый голос, Соснин успокаивался: всё-всё утрясалось! Художник был, «Зеркала» остались – музейщики их каталогизировали, помещали в достойный культурный ряд.

Соснин отступил, его повело к другому, вспыхнувшему справа экрану.

Камера приближалась, или приближалась, вырастая, группка людей: три красавицы в большущих шляпах, приятный господин в котелке.

Коричневая, резкая, с размытыми краями, фотография во весь экран.

– Мне давно хотелось заглянуть за кулисы дягилевской труппы, увидеть лица тех, кто навсегда остался в тени Нижинского и Мясина, Карсавиной и Газдановой, – признавался с предыханиями взволнованный голос, – и в Париже, где готовились передачи сначала о Марлен Дитрих, её романах с Габеном, Шевалье и Хемингуэем, затем – о Прусте, мне улыбнулась удача. В нераспроданном архиве Равеля я обнаружил фотографию, которую условно назвал «Три балерины и незнакомец»… еле слышно подложили томительную мелодию «Болеро». – Да, 1912 год, не знаю, до или после премьеры «… Фавна»; слева, Ида Рубинштейн, ей, очевидно, фото принадлежало, она была близка с Равелем, под конец жизни композитора ухаживала за ним в годы тяжелейшей болезни.

Соснин качнулся влево, к экрану, у которого стоял прежде, чтобы услышать концовку аннотации: из зеркала в латунной рамке, вмонтированного в холст, потянуло холодом, да, да, потусторонний сквозняк…

И снова – вправо, вправо.

– Любопытные свидетельства, пусть и косвенные, мы, наверное, почерпнём также в нашумевшем ещё до публикации, с нетерпением ожидаемом романе, его герой, сын неудавшейся пианистки, невольно мстившей ему за собственную несостоятельность, был каким-то боком…

Приближаясь к экрану, Соснин поскользнулся, едва устоял.

– Правее Иды…

Но Соснин и так уже уставился прямо в глаза Анны Витольдовны и Софьи Николаевны, нарядных и молодых, смело, победно глядящих в камеру.

– Это были разноплановые танцовщицы, Анна Тышкевич-Гарамова… а Софья Сташевская… её последнее выступление в «Дон Кихоте», на Мариинской сцене… И – печально, с протяжным вздохом, – обе, оказалось, не эмигрировали, было больно узнать, узнать и устыдиться своего равнодушия, как человеческого, так и исследовательского, что они сравнительно недавно ушли из жизни, тихо унесли с собой столько… К сожалению, так и не удалось докопаться, кто же этот господин в котелке, снятый с нашими балеринами? Наверное, кто-то из сонма их парижских поклонников…

На Соснина повеяло обаянием безвестности, он ощутил щемящую тайну забвения, к которой волею судьбы причастился: на него спокойно и участливо, с доверительной невозмутимостью, смотрел дядя.

Взгляд погас.

В небесную синеву – снизу вверх – полетели белые титры.

Все на карнавал, все на карнавал с фестивалем… все на карнавал с фестивалем… адрес обменного пункта валюты: набережная Неисцелимых. Русские идут… русские идут, русские идут… Ожидается Его Святейшество…

Проплыли на гондоле Бродский и Лейн.

Громкий взволнованный голос пообещал прямую трансляцию с фестиваля на мониторы «Самсон»-«Самсунг».

Ударили жёлтый, красный, лиловый прожектора, следом – зелёный, оранжевый, в грохоте заклубились подсвеченные дымы, в них извивались тощие девицы в высоких белых лаковых сапогах, вдруг выскочил на авансцену малый в парике, атласных розовых панталончиках, чернильном, посыпанном серебряными звёздочками камзоле… выскочил, сгибая-разгибая колени, подпрыгивая, заголосил. – Я одинокий бродяга любви Казанова… я одинокий бродяга любви Казанова…

– Раскол в холдинге «Тревожная молодость» не вызывает сомнений! – радостно воскликнул глазастый плут, – господин Троицкий признал… Рано или поздно это не могло не случиться, коммерческая сбалансированность холдинга, где сексуальный оптимизм «Позы» оплачивал социальные плачи «Вчера», «Позавчера» и «Позапозавчера», выглядела довольно-таки сомнительно… не утешает и судьба телевизионных программ, «Старый Патефон», возможно, станет последней… хотя по слухам убыточные агрессивно-ностальгические газеты и телепроекты возьмут под финансовую крышу близкие к спецслужбам дискуссионный клуб «Устои», академия бесцензурной прессы… говорят также о растущем интересе к «Тревожной молодости» Марата Унгурова, создающего глянцевую медиа-империю…