Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

– Свободу не трогай… это святое.

– Особенно без равенства, братства.

– Снимают!

– Вижу, давно вижу, – успокоил сатирик, откручивая крышечку у «San Benedetto».

– Спасибо, Ихаил Ихалыч, спасибо, Адим! – весело закричал телеведущий, камера метнулась в сторону, – мы ещё вернёмся сюда, вернёмся под вечер, посмотрим на Святого Марка сквозь дивный закатный фильтр…

– На очереди жидкокристаллические панели, плазменные экраны, – объяснял продавец, – совсем скоро… Щёлк. Но поодаль засветился…

Соснин, застоявшийся близ Риальто, пробежал по ряби, блеску Большого Канала до дворцов Мочениго, свернул налево, на мосту Академии увидел Головчинера, который, размахивая пластмассовой бутылочкой «San Benedetto», что-то оживлённо втолковывал группке пожилых артистично разодетых, с бычьими рожками на лбах, дам.

Пошёл следом.

– Если улочки и маленькие квартальчики Дорсодуро, воспетые Анри де Ренье, – оглядываясь, говорил дрожавшим от волнения голосом Головчинер, – до сих пор остаются прибежищем эстетов и снобов со всего света, то… – замер на середине моста, где экскурсию нагнал крокодил Гена с двумя чебурашками, и снова мечтательно оглянулся на пышные купола, – Генри Джеймс называл эту чувственную церковь великолепной дамой на пороге своего салона. За Campo San Stefano Головчинер со спутницами свернули направо. Шли медленно, с остановками. Свернув направо за каналом San Moise, вышли к набережной Farine.

– Здесь, в позднеготическом палаццо Джустиниан располагался отель, в нём останавливались Тернер, Верди. А из тех окон, – взмахнул бутылочкой Головчинер, – Марсель Пруст подолгу любовался… и экскурсантки послушно засмотрелись на фантастично приблизившиеся барочные выпуклости Санта-Марии делла Салуте, распластанную Догану, на фоновую затенённую декорацию Джудекки с церковью Реденторе. Вот она, Венеция, до неё, великолепной и близкой, всего шаг, не надо и шага делать, он в ней – Соснин не ощущал экранной преграды, сияющей на манер тонкой плёнки, лишь боялся, что видение внезапно исчезнет, он оступится в чёрную бездонную яму.

– Неужто перед фасадом церкви Реденторе установят-таки дар Церетели, копию «Слезинки ребёнка»? – растерянно проронила крайняя дама в летучем жёлтом балахоне, поправляя бычьи рожки на лбу.

– В России всё может быть, – с тяжким вздохом пошутил Головчинер, тоже поправил рожки, торчавшие из бинтов, а крокодил Гена, повернув к камере добрую зубастую пасть, поднял в лапе плакатик «русские идут». Когда обогнули очередь в биотуалеты, Головчинер собрался было углубиться в славную историю аристократического рода Джустиниан: все наследники рода по мужской линии погибли в битвах или умерли от чумы, оставался младший Джустиниан, он принял монашеский обет, отшельничал на пустынном Лидо, – голос Головчинера задрожал на пределе волнения, но…

– Спасибо, Даниил Бенедиктович, спасибо! – камера бесцеремонно уплыла к Капитанерии дель Порто, взмыла над пушистыми сосенками, которые сторожили болтавшиеся в ленивом прибое лодки, заторопилась к двум смуглым колоннам венецианских святых, связанным рекламной растяжкой; камера свернула с уставленной синими биотуалетами набережной налево, за угол Библиотеки, – вот он, угол, парапетик, входные ступеньки в Библиотеку. На парапетик этот когда-то присел Илья Маркович, чтобы переварить увиденное; камера, зависнув над круговертью Пьяццетты, вспарываемой взлётами голубей, скользнув по карнавальным головным уборам выпивох, музыкантов, уже опять сворачивала перед лоджеттой и красной колокольней налево…

– В ожидании обещанного заката, – возвестил под ветвистым розовым фонарём рогатый щёголь-телеведущий, – мы посетим «Флориан», этот взлелеянный столетиями приют гениев, где за рюмашкой сиживали Байрон, Хемингуэй, Паунд, Бродский. Ещё недавно, до карнавала с фестивалем, здесь скучали над чашечками кофе японцы и японки, увешанные фотокамерами и мобильными телефонами, теперь, как и повсюду в Венеции, не позволяя забыть о слогане фестиваля, звучит русская речь. Камера нырнула под аркаду Новых Прокураций, презрительно выбросила за рамку кадра соседнее окно – из него нарасхват торговали пиццей – и с трогательной стеснительностью заглянула в витринку старинного изысканного кафе: мемориальные мраморные столики, обитые малиновым шёлком узенькие диванчики, овальные зеркала; другая камера, не теряя времени, заскользила вдоль анфилады миниатюрных зальцев, но что-то камеру задержало, в витринку из-под аркады смотрел… Соснин, вздрогнув, встретился со своим взглядом, словно смотрелся в зеркало, словно сам был внутри кафе, которое приманивало всех и вся вечными легендами декаданса, в каждом веке находившем здесь для себя укромную нишку… и он же, накрытый мягкой тенью аркады, прижавшийся к стеклу, смотрел на себя-другого извне, снаружи, из-под аркады…

– Это экспериментальная модель, – объяснил продавец, – обеспечивает иллюзорный эффект присутствия.

– Руссо, руссо, руссо! – панически дёрнулся и замахал руками официант в безупречном чёрном фраке, ещё за миг до внезапного бедствия с привычной манерностью, казалось, навсегда, вписанный в проём между двумя смежными зальцами, но – поздно! Наглые шумные маски заполнили «Флориан»; на беспорядочно сдвинутых столиках засверкали вытащенные из дорожных сумок бутыли с синей надписью «Гжелка».

Да, после слепяще-солнечной площади потемнело, но совсем близко, в призрачном блеске стёкол, зеркал, силуэты с бычьими рожками чокались, обнимались; юная репортёрша со спутанными волосами наседала на Шемякина, положившего на угол столика тёмно-зелёную наполеоновскую треуголку. – Кому как не вам, тонкому рисовальщику персонажей-масок, сравнить венецианский карнавал с нашим, петербургским… – Венеция, – сама каменный карнавал, повседневный карнавал, – важно рассуждал Шемякин, – тогда как Петербург – суть карнавал воображения, его декорации теснят толпы мифических и литературных героев… – Спасибо, спасибо! – голос телеведущего утонул в гуле, звоне посуды; сбросив маску, Рэм Каплун – пожилой крепыш с негасимыми нефтяными факелочками вместо зрачков, задорно задранной заострённой чёрной бородкой и добродушно-весёлым оскалом опереточного злодея, энергично пробираясь со стопою книг меж сдвинутыми столиками, раздаривал свой бестселлер «Из «Сайгона» – в «Самовар». – Представьтесь, пожалуйста, – микрофон хищно потянулся к столику, уставленному кофейными чашечками, бутылочками «Perrier» и «San Benedetto». Белая удлинённая маска в виде лошадиного черепа, гордо увенчанная бычьими рожками, громко сказала знакомым голосом. – Я академик Филозов, мы с коллегами приятное с полезным в Венеции совмещаем, окружающие красоты помогают нам решать мозговой атакой технические головоломки, которые связаны с необходимостью сохранить обломки исторического наследия под большепролётным покрытием торгово-развлекательного центра «Большого Ларька», когда головоломки решим, сразу в Милан на судьбоносный судебный процесс отправимся, поддержим выдающегося изобретателя, нашего соотечественника, подлинного спасителя Пизанской башни. Приподнял узкий картонный подбородок, сунул под маску стакан с минеральной водой.

– Желаем превратить процесс над плагиаторами в Процесс Века!

– Непременно превратим!

– И – выиграть!

– Выиграем!

Из-под соседнего, машинально кивавшего лошадиного черепа неряшливо росла борода Фаддеевского.

– А-а-а, наконец-то! Давайте посмотрим как закатное солнце заливает нежным румянцем фасад Святого Марка…

Зажигались розовые фонари.

– Что за девиз у фестиваля? Хорош простор – повсюду теснота адская… и ни к селу, ни к городу Пушкин.

– На мировой простор вырвались, где хотим – пируем.

На сцене, на фоне экрана, по которому плыла гондола с Бродским и Лейном, под расписным плафоном вымучивал приветствие Салзанов. – Здесь, в штабе фестиваля, наши партнёры, спонсоры, деятели искусств… всех рады видеть в гостеприимном дворце Грасси… особо выделю генерального директора пивоваренной компании… прямая трансляция почётна, ответственна… добро пожаловать… желаю всем… после концерта с литературно-художественным монтажом и викториной приглашаем на фейерверк…

– Лейся песня на просторе! – воскликнул конферансье.

Из гущи танцевального ансамбля донских казаков выбежал Тото Кутунья, разогрел зал «Калинкой-малинкой».

Его сменил Киркоров… проводили овацией.

Все я Руси… – запела с экрана, едва гондола с поэтами проплыла, Лайза Минелли, на ней короткое, в обтяжечку, платье с блёстками; то самое, из «Кабаре», – громко зашептались в зале.