Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

– Теперь поприветствуем… – зааплодировал Салзанов.

Запорхали восторженные, но смиренно приглушённые голоса; толпа гостей и участников фестиваля почтительно пропускала медлительного, облачённого в зелёную парчу с золотым шитьём, бородача, он, конвоируемый высокими зеркалами, удалялся в глубину дворцовой анфилады; важно, мерно выстукивал высоким посохом каждый шаг, хитро поводил по сторонам глазками.

– Марат Унгуров заявится?

– Предпочитает дистанционное управление.

– И дел у него помимо карнавальных разводок, надо думать, невпроворот.

– Умоляю вас, провернёт дела с делишками, повсюду свой куш сорвёт! В застарелые дрязги католиков и православных с длинным рублём залез, к последним своим нефтяным и газовым активам, говорят, «Тревожную молодость» прикупает… в глянцевый формат все издания надумал вогнать.

– Кому нужен глянец в бедной стране?

– Богатым.

– И пускающим слюни бедным.

– Не утихают пересуды в кулуарах Грасси о ваших дерзко-откровенных признаниях второму каналу… вы, без пяти минут лауреатка «Букера», не боитесь негативной реакции жюри? Всё-таки риск…

– Ангел мой, я хотела их, бесполых, растормошить! – позванивала льдинками в бокале дряблая чернявая уродица с голой, искривлённой сколиозом, веснущатой спиной, включённая в почётный букеровский шорт-лист, – и учтите, я не привыкла кривить душой, я убеждённая и агрессивная транвеститка, в игру сексуальными контрастами кидаюсь не ради обострения одних лишь чувственных наслаждений. Для меня, презирающей сиропчики дамской прозы, это ещё и игра интеллектуальная, помогающая честно выписывать физиологизмы, измерять истинные глубины как женских, так и мужских падений… в духовных поисках я доверяюсь бешенству тела…

– Только не «Хванчкару»! – отпрянул, испугав лакея-итальянца, Ванецкий.

А Иза и Ика смело взяли рубиновые бокалы.

– Молодо-зелено, – сокрушённо проронил Ук.

Зеркала, зеркала… Смычки, трубы. Церемонно-заботливо ввозили арфу.

Пиво, сваренное для вас… – хором уверяли динамики.

Русские идут… русские идут… – оповещали на бегу строки.

Заполнялись скруглённые ряды золочёных креслиц с овальными, обитыми розовой лайкой спинками; пока суть да дело, похотливый двурогий карлик-бык опрокидывал канон Мериме-Бизе, в который раз уже посягал на вожделенный курдюк. Карменсита, хоть и отягощённая сдобным задом, уворачивалась с грацией тореодора, уворачиваясь, с победной ленцой вскидывала дебелую руку, клацала кастаньетами… а карлик не унимался: атака за атакой, – вежливый смех, хлопки.

Что так сердце, что так сердце растревожено, словно ветром тронуло струну… зал мечтательно подтягивал.

Зажигая разогретых гостей, запевала-Кобзон расставил ноги, выкатил двубортную грудь, с пафосным рыком пробаритонил гимн Златоглавой: звон колоколов и царь-пушка державная, и тройка удалая, и бараночки-саночки…

Розенбаум с чувством ответил за питерцев: а мне нужна твоя сырость…

Для отбивки продефилировали длинноногие красотки в перьях и высоченных резиновых сапогах.

Среди гостей с бокалами промелькнула рыжеволосая девица… Света или Алиса?

– Москву любят, о Питере – рассуждают.

– Умоляю вас, о чём рассуждать-то? Гнилое место, топь.

– Не только гнилое, гиблое. Даже чекисты побежали из Питера, ха-ха, генералы во главе с подполковником… как их мэр-демократ, ну тот, что погорел на любви к фуршетам, выборы проиграл, так замы его и побежали.

– Все замы – чекисты?

– Один точно, ручаюсь!

– Куда побежали, на Запад?

– Куда-куда? На Запад? – держите карман пошире! Свободу они при коммуняках выбирали, теперь – в Москву, всех бабки манят и власть.

– Не зря питерских здесь, в Венеции, немного, всё больше из Первопрестольной; питерские беднее церковных крыс, к тому же рахит и малокровие у всех.

– И как юбилей потянут? Успеют?

– Умоляю вас! Не потянут и не успеют, юбилей их окончательно сгубит.

– Не жалко. Искусственный, не русский город.

– Всё-таки будем объективны! Москва земная, живая, и недаром говорят – большая деревня, а где ещё, как не в деревне, духовность? И строят, строят, сумасшедший темп, а хранит Москва какой-то уют, купеческую теплоту, хлебосольность. И впрямь – златоглавая!

– Не правда ли? Москва, нынешняя Москва, – понизив голос, поозиравшись, – как нельзя лучше символизирует напор «Большого Ларька».

– А Петербург ближе к небу, до облаков, туч – рукой подать.

– Да, давит и давит, климат – не позавидуешь.

– В Петербурге всё же, хоть и гнилом, родились Бродский, Довлатов.

– Зато у нас – Евтушенко и Вознесенский!

– Не-е, Евтушенко сибиряк, из тайги пожаловал Москву завоёвывать.

– Сейчас кого завоёвывает?

– Гражданином мира стал, за ним не угонишься.

– Собчак тоже гражданином мира заделался, доведя культурную столицу до ручки. Москва чище всё-таки, дворники-таджики метут, урны повсюду.

– В Москве денег навалом, Москва тихой сапой всю страну грабит!

– Ох уж, тихой сапой, – в открытую!

– Да-а, сердечник-Собчак в бегах, а Лужков на коне, зравствует и злорадствует!

– Учтите, в Петербурге Герман и Сокуров снимают, такая отдушина.

– Но в Москве же Андрон с Никитой!

– Умоляю вас! Ещё «Дядю Стёпу» припомните для полноты семейного бизнеса!

– Не терплю! Наглый эстрадный бизнес в Москве расцвёл, всю мыслящую страну воротит!

– Нет, в Москве не только попса… есть концептуалисты.

– И люди естественнее, в Питере застёгнутые на все пуговицы и в глаза не смотрят, у нас – душа нараспашку.

– Ха-ха, столичный эксбиционизм!

– Ха-ха-ха, и эта впридачу, ну как её, бесстыжая претендентка на «Букера»? Ну та, которая живописует трепыханья возбуждённых кобыл!

– Всё-таки соперничество обе столицы не украшает.

– Создан межбанковский консорциум, финансирующий «Комитет дружбы», появились интересные примирительные идеи.

– С чего начнут?

– Хотят будто бы обменяться памятниками, питерские банкиры поставят Бродского на Арбате, московские – Окуджаву на Васильевском острове.

Как, Окуджава тоже? – отшатнулся Соснин.

Огни люстр.

Огни заливают роскошный паркет, плывут в зеркалах, окнах.

– Питер-то, – Ванецкий высунулся в окно подышать, – как ни странно, понатуральней будет. И Соснин вслед за камерой высунулся в окно. Зеленовато блестел под луной Большой Канал с розовыми кляксочками огней; правее – темнел палаццо Фоскари, напротив – палаццо Редзонико, слева от него, от безлюдной пристани сонно отплывал вапоретто.

– Питер-бока-повытер, – оторвался от пива Ук.

– Вот-вот, а здесь какой-то привет из сказки! – отходя.

– Да-а, Диснейленд, уставший владеть морями, – глотнул пива Ук, устремляясь следом.

– Это страстное соитие на батуте…

– Без эвфемизмов, ангел мой, зачем окатанные слова?

– Но это ведь гипербола страсти, эти взлёты сцепленных тел, падения. Опять взлёты… эти упругие любовные фантазмы так кинематографичны.

– Я сочиняю на компьютере текст, но, глядя в монитор на вязь букв, поневоле думаю об экранизации.

– Так зримо, так откровенно не писали… успех особенно ярок на фоне кончины постмодернизма, которую, по-моему, скоро готовы будут признать и его замшелые апологеты. Но не скрою, в кругах, близких к жюри, побеждает мнение, что столь шокирующие сцены уместнее в ночном амстердамском клубе, чем в «букеровском» романе.

– Ангел мой, к феерии оргазма как буйства нерасчленимых, текучих образов ещё только стыдливо подступаются проза, кинематограф. Я плевать хотела на осторожничающих критиков, мне дороже очереди за автографами благодарных продвинутых читательниц, это, ангел мой, поверьте на слово, самые длинные посткоммунистические очереди… Оркестр народных инструментов из Гусь-Хрустального, засевший в розовомраморной нише, добренчал штраусовскую «Ночь в Венеции».

Тихонько запустили Вивальди, искусно наложив на ноты салонного венецианца родной лиризм Соловьёва-Седого: милый друг, наконец-то мы вместе, ты плыви, наша лодка, плыви, сердцу хочется… и хорошей большой… Гондола покачивалась, причаливала. Бродский с Лейном усаживались за круглым железным столиком прибрежного кафе; уселись, Бродский, покорный либретто литературно-художественного монтажа, закурил, по-хозяйски, придирчиво, обозревая Большой Канал, прочёл с будничной обречённостью:

Сидишь, обдумывая строчку,И, пригорюнясь,Глядишь в невидимую точку:Почти-что юность.

Как молоды мы были, как… были… любили… – разноголосо запричитали крепкие хористки в декольтированных голубых платьях и ну пританцовывать, помахивать веточками мимозы, а Гриша Козаковский, пафосно усиленный радиотрансляцией, оборвал их стенания концовкою Бродского: