Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

Эстрадой тем временем овладевал яркий цыганский хаос, молоденькая цыганочка темпераментно застрадала под фонограмму: …ехала домой, душа была полна… но, ломая томную плавность, либретто взорвалось истерическим воплем. – У нас сюрприз, через спутник налажен телемост с Оклахомой, нас горячо поздравляет в прямом эфире…

Оккупировавший экран Евтушенко – в клетчатом чёрно-зелёном велюровом зипуне, апельсиновых шелках, осыпанных ромашками, васильками, и красном заломленном картузе – подхватил вопль на пределе лирического удушья:

Как тебе дуется, ветер свободы?…………………………………верить………………………………………не тая………………………мало проветритьполя и заводы, души очистить – задача твоя…

Международная овация, Иза с Икой отбивали ладошки, итальянские гости левых убеждений утирали слёзы; в противоположную кулису старательно потянулись девушки в перьях и резиновых сапогах.

По экрану с отплывавшей гондолой проскакала курсовая цыфирь.

Удалялись, стихая, мерные всплески; затылки Бродского, Лейна заслонила тёмная спина гребца.

– Вообразите, что капитана лайнера, на котором все мы со своими семьями и пожитками отправились в долгий опасный путь, интересует не курс корабля, но курс рубля к доллару, – бархатисто негодовал холёный Мухаммедханов с бокалом в загоравшейся перстнями руке.

– Как лайнер-то называется? – строго спросил Ванецкий.

– «Титаник»? – с надеждой глянул в камеру Ук.

Хохот и радостные аплодисменты грянули на запруженой гуляками праздничной Пьяцце; экраны, вывешенные на Старых Прокурациях и Наполеоновском их крыле, позволяли следить за тем, что творилось во дворце Грасси.

– Спасибо, Ихаил Ихалыч, спасибо, Адим! – бодро прокричал, врезавшись в диалог политологов, телеведущий, а взъерошенный Эккер уже возражал возбуждённо Мухаммедханову. – Поймите, политический курс к демократии, плюрализму ещё в День Преображения, когда путч провалился, проложен, однако гарантирует твёрдость этого курса – именно экономика, подъём её, если хотите – русское экономическое чудо, которое, надеюсь, не за горами. У нас уже сейчас есть, что предложить Западу. Успех выставки-продажи во Дворце Дожей, продвижение к прозрачности бизнеса. А активизация контактов? Разве историческая встреча Патриарха с Папой, свидетелями которой все мы в ближайшие часы станем… – Эккера мучила жажда, большими глотками пил вино.

– Я хочу, ангел мой… – сворачивая к замерцавшему в углу залы бару.

От пьющего столпотворения пахнуло замогильною пустотой.

– Я пишу новую вещь… это будет пряная проза.

– Уже есть заголовок?

– Да, «Путешествие по оргазму», оргазм я трактую не как слепой телесный экстаз, а как экстремально-экзотическое пространство образов, мы с читателем забредём в такие дебри, столкнёмся с такими монстрами, – с фривольным кокетством просунула нос в прорезь бычьей маски с рогами.

– Цель путешествия?

– С формальной точки зрения я заставляю прозу резонировать с ритмикой любовных телодвижений. Что же до содержательной цели, то это извечная цель художника – отыскание своего «Я».

Полные пальцы что-то пометили карандашиком в маленьком, как пудреница, блок-нотике с перламутровою обложкой-крышкой.

– Планируете бестселлер?

Молчание отторгло бестактность вопросительной интонации. Щёлкнула замком сумочки, нервно понюхала какой-то цилиндрик.

Поздравим наших пивоваров, ура-а! Гип-гип, ура-а-а! Гип-гип, ура-а-а-а!

Зазеркальный хор грянул «Славься».

– Аденька, в номинированном романе вы так непринуждённы с ненормативной лексикой, дух перехватывает. Последний молодящийся постмодернист Сорокин может, как теперь говорят, отдыхать.

Распахнуты высокие окна: подсвеченные, отливающие прозеленью доламитовые колонны; вёсельные всплески, облачко серенады, смех.

Ах, эти чёрные глаза ме-еня пле-е-ни-ли, – заблеял, подражая старой пластинке, плюгавый исполнитель романсов.

– Да, ангел мой, я дерзкая испорченная девчонка, моё художественное кредо – вламываться в каждый читательский монастырь со своим уставом! Я сдираю с запретного слова-плода грубую шкуру площадной матерщины, обнажаю сладостную ранимость, экспериментирую с фонетическими обертонами. Рождается не похабщина, ангел мой, не похабщина на коммерческую потребу, а поэзия, дурманящая страстной прелестью аллитераций. Её даже сухарь-Головчинер, питерец, застёгнутый на все пуговицы, ещё забинтованный и не долеченный, и тот оценил – вчера поклонился у Святого Марка, расчувствовавшись, поцеловал пергаментными губами руку. «Ля», «ля», – ля-ля-ля, – пропела Аденька, как если бы прополоскала горло, – пьянящая нотная музыкальность после открытого, манящего «е» и нестерпимого, упрямого «б», упрямого, как взаимная упёртость плоти, – а вместе, не правда ли, ласково, свежо, нежно звучит? Наклонилась к жирному уху ангела, но сказала, как протрубила, намеренно громко, во всеуслышание, словно бросала вызов тёмной клике приличий.

Общий вздох изумления, отразившийся восхищённым эхом.

Метнулся, полоснул зеркала луч софита. С молчаливой пристальностью уставились зрачки телекамер.

Скучавшие глянцевые журналюги, мигом проглотив презрительные ухмылочки, покинули стайку фотомоделей, вытряхнули золотые перья из рукавов.

Розенбаум крякнул от удовольствия в усы и – оп-ля-я! – по-мальчишески взлетел на соседний стульчик.

И Ук с Ванецким вернулись. – Мы артисты, наше место в буфете, – объяснил Ук; им уже наливали.

Польщённая Аденька с безумно расширенными, взблеснувшими россыпями огней зрачками, смакуя каждый слог, повторила ещё громче: б… ь, е. я – нежнейшие, фонетически родственные созвучия, не зря Головчинер, тончайший исследователь, знаток, когда мы прохаживались перед собором, по косточкам разбирал фразу из второй главы в номинированном романе: «с жадным пыхтением торопливо е….ь»… именно Головчинер уловил фонетическую сшибку сухих, как он выразился, звуков «ж» и «х» с ритмически-удвоенным, мокрым «ли»…

Розенбаум крякнул ещё раз, попросил автограф; и – в знак высшей расположенности – наклонился к Аденькиному уху, все услышали, как напел свой скандальный блатной куплет.

Рубенсовских статей женщина-мопс, лоснившаяся зеленоватой косметикой, будто б фосфоресцировавшая, в притворном ужасе отшатнулась, жеманно тронула подушечками пальцев виски и завертела испуганно головой с тяжёлой, увенчанной изящной диадемкой, укладкой, – а если прямой эфир?!

– Ангел мой, из-за разницы во времени малышам в далёком отечестве давно пропели баю-баюшки, этот макаронщик, – кивнула на бармена, шуршавшего льдом в ведёрке, – всё равно ни гу-гу, не стесняйтесь, говорите полным голосом, как в микрофон. И заказала Чинзано.

Тучному ангелу с причёской, вырезанной краснодеревщиком, золотой диадемкой тончайшей ковки, массивными серьгами с изумрудами и нефритовым ожерельем на толстой складчатой шее захотелось пива; «Holstein», «Grolsch»… – пожалуй, «Балтику».

– «Семёрку»? – уточнил по-русски бармен, не отпуская белой эмалированной рукоятки пивного насоса и подняв на Соснина разбавленные глаза: тот самый?!

– Бамбино, какими судьбами? – воспылала Аденька.

– По контракту с «Большим Ларьком».

– И каково, небось красотой объелись? – выразительно резанула вялое горло ребром ладони.

– Надоела сырость, вода повсюду. Домой хочу, в Питер.

– Мне «троечку», по-простецки, – заказал Розенбаум.

– Ура-а-а пивоварам! Ура-а! – до хрипоты докричались благодарные лауреаты, награждённые фирменными анодированными бочечками-пятилитровками.

– Остроумно закручено, по-моему главный приз вручили заслуженно… Вы видели спектакль?

– Нет, надоели римейки.

– Умоляю вас, это не римейк, это – продолжение.

– Не велика разница. Нет свежих идей, вот и подцепляются к классику, авось отбуксирует к желанным аплодисментам.

– Отбуксировал! Первородная «Чайка» провалилась, эта – идёт с аншлагом.

– Началось действительно остроумно, но под конец, что ни говорите, скатилось всё к водевилю.

– Чехов обожал водевили!

– Пошло и пусто получилось, пошло и пусто.

– Зачем вообще столько Чехова привезли? Включишь утюг, а оттуда…

– Любимый автор объединённой Европы! Вынь да подай!

– Умоляю вас, не любимый, – модный!

– Ха-ха, доктора в моде – доктор Чехов, доктор Фрейд, доктор Живаго…

– Европейцы, тем паче объединённые стандартом своей скучненькой жизни, хоть что-то в Чехове способны понять?

– А мы что, понимаем?

– Думаем, что понимаем! Всё до дыр зачитано, играно-переиграно, режиссёры без устали упражняются.

В антракте литературно-художественного монтажа Ика и Иза провели литературную викторину.

– Чьёй сестрой является краткость? – Иза, затянутая узким бело-красно-синим платьем, азартно выкрикивала вопрос, адрес для ответов соотечественников по интернету. Манила призами – путёвками на будущий карнавал, кассетами с «Судьбой гения». Не пора ли прервать этот растянутый сеанс, пойти куда-нибудь. Да что там пойти – сбежать бы из царства телетеней! Не хватало какого-то толчка, чтобы покинуть утомительные мелькания, собраться с мыслями? Что за напасть свалилась на него, где он сейчас, именно сейчас? Стоял, околдованный. И куда, зачем ему идти ли, бежать? Никуда не спешил, у него не было никакой ближней цели, а экран привораживал, как очаг. Вспомнилась эвакуация, окраина фабричного посёлка, долгие вечера с метельным завыванием ветра, когда жадно вперялся в занимавшийся трескучий огонь печурки, которую, щепя лучинки, разжигал дед. Огонь разгорался ярче, ярче, смотрел в открытую железную дверцу, не в силах отвести глаз.