Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

Очаровательная мулатка в кремовом, с короткой юбкой, костюмчике достаёт из сумочки маленький пистолет с глушителем и беззвучно стреляет в спину крупного мужчины, одиноко попивавшего виски в зимнем саду отеля; огибает бирюзовый бассейн с пенистым водопадиком, стучит каблучками к выходу…

– Ваш дублёр или, как вы сказали, напарник стрелял в безоружную женщину?

– Она его глаза в глаза увидела, сообщила бы приметы в полицию, выбора не было, – Веняков, как если бы вдруг устыдился собственного человекоподобия, весь покоробился и утонул в кроваво-красном свечении.

– Спустя годы угрызения совести не замучили? Э-э-э, время ведь многое заставляло пересмотреть. В моде тема покаяния.

Разгорались, приближаясь, фоновые лампадки.

– Нет, угрызения не замучили, за какие грехи прикажете каяться? – вынырнул из зарева Веняков, сухонький, как показалось, посвежевший, но исполненный пурпурной торжественности, – каяться не в чем, мы уничтожали врагов социализма.

Камера невзначай скользнула по кинжалам, скрещённым шпагам, задержалась на сабле, наполовину вытащенной из ножен; кровоточил фон.

– Он… тот враг социализма, нерусский был?

– Изучали его родословную до седьмого колена – поляки, прибалтийские немцы, русские, он воспитывался в набожной католической семье.

– Хорошо хоть обошлось в роду без евреев, а то бы национал-патриоты наши… – пошутил, не глядя в камеру, Белогриб.

– Ну-у, евреи-то как раз по нашу сторону баррикад толпились, – Веняков едва разжал губы, ответил на шутку шуткой.

– Французские шпики не замечали опасного столпотворения?

– Продажные бездарности! Потом в Испании от души повеселился, когда в газетах беспомощные полицейские отчёты о нашей операции прочитал.

– Правда ли, что на даче Полевицкой анархисты начиняли бомбы? И она, говорят, даже продавала людей… маска с хлороформом и…

– Правда. Она была ценнейшим спецагентом, была вне подозрений у тупых монархистов, без неё генералов, Миллера и Кутепова, нам вряд ли удалось бы заполучить, а этому… из Биаррица, шаг всего до её разоблачения оставался, вот Центр и распорядился срочно – убрать. Как она пела… замело тебя снегом, Россия… зал рыдал… как тосковала она по родине…

Обагряясь, высветился опять самурайский меч.

– Да, вы, хоть и франкофил, ценитель французской культуры и гастрономии, тоже нелегалом помаялись на чужбине, понимаю, сочувствую. Я вот из Венеции сбежал только что, поверите ли, на второй день карнавала с фестивалем потянуло домой, в Москву; даже на фейерверк не остался после концерта во дворце Грасси… Послушаем?

Полевицкая, одолевая шорохи, потрескивания лет, запела.

У обоих навёртывались на глазах слёзы.

– Увы, это, возможно, последняя программа популярного цикла, увы, – обрюзглый усач в переливчатом мешковатом костюме, выпутавшись из проводов микрофона, эффектным жестом вывернул карман брюк, – раскол в холдинге «Тревожная молодость», предстоящая покупка его с целью перепрофилирования глянцевым магнатом, лишают нас поддержки, уверенности в завтрашнем дне, но… но не будем о грустном. В самом совершенстве лазерных дисков, в их безукоризненном звучании есть что-то безжизненное, не так ли? – приободрился, хлопнул в ладоши на манер циркового фокусника.

Под шквальные аплодисменты на сцену вынесли тёмно-синий, с налётом седины коленкоровый чемоданчик, поставили на столик красного дерева с гнутыми ножками; по ступенькам легко взбежал престарелый консультант в джинсовой курточке, нагруженный кипой любимых пластинок в затрёпанных цветастых конвертах; не в силах сдержать чувств, пока ставил, мурлыкал: в парке старинном… белое платье мелькнуло…и вот уже всех понесла и закружила мелодия, далёкий надтреснутый голосок выпевал женечкин вальс…

– Мы не только послушаем старые вальсы, фокстроты, танго, но и посмотрим! – усач вызывал на сцену танцевальные пары, консультант брался за головку на металлически-блестевшей изгибистой шейке; Соснину вспомнился Душский, судорожно крутивший ручку завода; всплыл и «Автопортрет с патефоном».

Консультант тем временем не переставал мурлыкать отжившие шлягеры, на показ выдвигал уголком из бока коленкорового чемоданчика коробок с иголками, напоминал как надо менять иголку. Затем, отринув услуги танцоров, сам страстно ввинчивался в глубоком приседе подошвой в сцену и вертел, вертел тощим задом, потом, полусогнувшись, озорно засверкав глазками, трясся, будто в трансе, с гнилой улыбочкой – изображал запретные твист, шейк… Сальные волосёнки слиплись, ногу свело…

Сорвал овацию.

Кланялся.

Возвращается, волоча за руку Заречную. При свете узнаёт её, взмахивает рукой с револьвером.

Заречная кладёт ему голову на грудь и испуганно всхлипывает, косясь на револьвер. Сцена постепенно наполняется светом.

Треплев растроганно: это вы… вы… Я точно предчувствовал, весь день душа томилась ужасно. Снимает с неё шляпу, тальму, шарфик. Заречная покорно стоит. О, моя добрая, моя ненаглядная! Не будем плакать, не будем. Вытирает слёзы с её лица.

Заречная: здесь есть кто-то?

Треплев: никого.

Заречная: заприте дверь, а то…

Треплев: никто не войдёт.

Заречная, настойчиво: я знаю, Ирина Николаевна здесь. Заприте двери.

…я зову вас, целую землю, по которой вы ходили; куда бы я ни смотрел, всюду мне представляется ваше лицо, эта ласковая улыбка, которая светила мне в лучшие годы моей жизни…

Заречная, растерянно: зачем он так говорит, зачем он так говорит?

Треплев: я одинок, не согрет ничьей привязанностью, мне холодно, как в подземелье, и, чтобы я ни писал, всё это сухо, чёрство, мрачно, останьтесь здесь, умоляю вас, или позвольте мне уехать с вами.

Заречная в панике быстро надевает шляпу и тальму, причём шарфик соскальзывает на пол.

Треплев: зачем, зачем? Бога ради… В голосе угроза, поднимает руку с револьвером; Щёлк.

– И как складывалась ваша жизнь, когда вы, исполнив патриотический долг, покинули невидимый фронт? Столько вместило прошлое! Едва припоминается мне известная аналогия между человеческим мозгом и телевизором, между человеческим сознанием и многоканальным телевизионным потоком, как я, отравленный эфиром, силюсь вообразить фантастическое богатство героических картин, которые проносятся перед вашим мысленным взором…

Веняков откашливался.

– Вас после французских операций готовили, как я слышал, к устранению иуды-Троцкого, однако в последний момент ответственное задание перепоручили вашему испанскому другу…

Веняков откашливался.

– Мне рассказывали, что вы, обречённый этическим долгом на бессловесность, сумели преуспеть в разных сферах, как бегун-марафонец побеждали в пробегах…

Веняков по-прежнему кашлял.

И вдруг исчез вместе с Белогрибом.

– Если хочешь быть здоров, закаляйся, – провозгласил голосом Венякова мускулистый дядька в красно-сине-белых плавках, – позабыв про докторов, водой холо-о-дной облива-а-а-йся… пробежала строка: фитнес-программа клуба «Устои»… телефон… факс…

Веняков, не перестававший кашлять, и Белогриб благополучно вернулись.

– Я наслышан о вашем педагогическом опыте, о помощи спортсменам-олимпийцам, о несправедливом, на мой взгляд, преступном, к вам отношении в смутные годы хрущёвского волюнтаризма, когда вас и других героев невидимого фронта, перед подвигами которых теперь склоняет головы благодарный народ, попытались вычеркнуть из истории. Мне также известно, что и сейчас, находясь на заслуженном отдыхе, вы, тонкий знаток французских вин и деликатесов, ведёте факультативный курс в Академии Внешней Разведки для нелегалов-метрдъотелей, нелегалов-поваров, нелегалов-барменов, нелегалов-сомелье… готовите достойную смену…

Закалка не помогала?

Венякова душил кашель.

Заречная, глубоко вздохнув, поставленным, актёрским голосом: зачем вы говорите, что целовали землю, по которой я ходила? Меня надо убить… Картинно склоняется к столу. Я так утомилась! Отдохнуть бы… отдохнуть! Я – чайка. Не то. Я – актриса. Ну да! Услышав смех Аркадиной и Тригорина, бежит к левой двери и смотрит в замочную скважину. Он здесь! Возвращаясь к Треплеву. Ну да… Я стала мелочною, ничтожною, играла бессмысленно. Я не знала, что делать с руками, не умела стоять на сцене, не владела голосом. Вы не понимаете этого состояния, когда чувствуешь, что играешь ужасно. Я – чайка. Нет, не то… помните, вы подстрелили чайку? Показывает на чучело. Случайно пришёл человек, увидел и от нечего делать погубил. Сюжет для небольшого рассказа. Торжественно, голос звенит: я теперь знаю, понимаю, Костя, что в нашем деле – всё равно, играем мы на сцене или пишем – главное не слава, не блеск, не то, о чём я мечтала, а уменье терпеть.