Сборник статей и интервью 2007г. - Борис Кагарлицкий

Именно поэтому всякий бунт, не опирающийся на рациональное понимание противоречий общества, сам по себе является одновременно и порождением и фактором реакции. Эта реакционная оппозиция усугубляет безвыходность общего существования. Правящий класс отвергает её во имя политической корректности, поскольку альтернативой политкорректности в сегодняшнем обществе был бы не возврат к патриархальной традиции, а хаос, война всех против всех. Это не входит в планы правящего класса, стремящегося к стабильности. Но реакционный люмпенский бунт всё равно предпочтительнее для элит, нежели классовая борьба. А потому как консервативная, так и либеральная элита, лицемерно возмущаясь растущими проявлениями нацизма и расизма, одновременно поддерживает интерес к этим идеям, давая возможность огню расовой ненависти потихоньку тлеть, не доводя, однако, дело до серьезного пожара.

Опыт истории, впрочем, показывает, что удерживать такие процессы под контролем не всегда удается. Ситуация может измениться, да и стратегия - тоже. Сегодняшние экстремисты и клоуны при благоприятных обстоятельствах обращаются в столпов системы (к чему они, в сущности, и стремятся).

И всё же, рациональную мысль убить не так легко. И не так просто заморочить всем голову рассуждениями о новой эпохе, во имя встречи с которой мы должны отбросить весь накопленный веками опыт критического мышления.

Ссылки на подвижность и гибкость реальности, изменившейся под влиянием новых технологий, лежали в основе бесчисленных постмодернистских теорий, от откровенно охранительных, до почти революционных, в духе “Империи” М.Хардта и Т.Негри. Однако под покровом “новой реальности” всё более обнажаются всё те же традиционные противоречия, которые лишь сменили облик.

В XIX веке железные дороги и пароходы, с энтузиазмом внедрявшиеся лидерами “Священного Союза” не предотвратили новых революций. Технически укрепив “старый режим” в краткосрочной перспективе, новая техника способствовала развитию и обострению конфликтов, которые в конечном итоге взорвали общество.

То же самое ожидает нас и в XXI веке. На смену реакции неизбежно идет новая революционная волна. Её первые признаки мы уже видим - в массовых демонстрациях протеста, охватывающих Западную Европу, в социальных форумах, в поднявшей знамя социализма Венесуэле, в крестьянских движениях Бразилии и Боливии.

Но надо не просто ждать новую волну, а действовать сегодня. И порой, когда, перефразируя Маркса, “критика оружием” не стоит в повестке дня, самым мощным и эффективным оказывается “оружие критики”.

Для того, чтобы успешно преобразовать общество, надо понять его. Отбросить мусор пропаганды. Задавать конкретные вопросы, находить убедительные, недвусмысленные ответы. Перестать верить в идеологическую мистику, научиться языку политической экономии. Научиться, как говорил Брехт, “не смотреть, а видеть”.

Рабочее движение, социалистическая идеология проиграли в ХХ веке первый акт своей борьбы. Но это был только первый акт. Мы обязаны продолжить дело, начатое на баррикадах Парижской Коммуны и московской Пресни. Мы принадлежим к той же истории, которая никогда не прекращалась, и не замедляла свой бег. Просто она не развивается по прямой.

Исторический опыт ХХ века становится опорой, на которой мы строим свою собственную практику - новаторскую и творческую, но немыслимую без понимания, освоения и осмысления своего прошлого, своих традиций. Многого можно стыдиться, но нельзя отказываться.

В эпоху реакции массовое сознание утрачивает веру в социальный прогресс. Веру, являвшуюся самоочевидной на протяжении большей части XIX и XX века, подхлестывавшую великие народные движения и героические личные поступки совсем ещё недавнего прошлого. Однако и это не ново - поражение Французской революции разочаровало народы ничуть не меньше, чем крушение советского эксперимента. Всё равно, даже утратив веру в прогресс, люди не утрачивают надежду. А потому борьба масс продолжается стихийно и порой неосознанно даже тогда, когда господствующая идеология кажется непоколебимой.

Если Великая французская революция свергла в Европе старый режим и утвердила основы буржуазной цивилизации, если полтора века спустя эта цивилизация была опрокинута красными революциями, если к концу ХХ века режимы, порожденные этими революциями, сами пали жертвами либеральной реставрации, с чего вы взяли, что на этом история кончается? Новый век станет эпохой гигантских социальных преобразований или он действительно станет концом истории. В том смысле, что придет конец всей нашей цивилизации. Писать историю будет не для кого. Мы вступаем в зону риска. Поиск мещанского благополучия (вполне, кстати, понятный и естественный на уровне индивидуального сознания) завел нас в тупик неопределенности, в ситуацию, когда безопасности больше нет, а покой давно уже никому даже не снится.

Ну, что ж! Перемены, так перемены. Риск, так риск! Надо принять вызов истории, но не для того, чтобы, зажмурившись, броситься навстречу неизвестному будущему, а чтобы создать его.

Как было сказано в замечательной песне XIX века: “своею собственной рукой”!

ЭПОХА ТУПИКОВЫХ ДИСКУССИЙ

Опубликовано в журнале: «Неприкосновенный запас» 2007, №2(52)

Советский Союз времен Леонида Ильича Брежнева вряд ли можно было назвать идеальным местом для развития свободных дискуссий и формирования новаторских идей. И уж в последнюю очередь - идей марксистских.

Строго говоря, 1970-е годы были временем, когда интеллигенция окончательно отвернулась от марксизма. Во всяком случае - та ее часть, которая задавала тон в неформальном идеологическом общении, не прекращавшемся ни на день с начала хрущевской оттепели. И вот парадокс: несмотря на преследования диссидентов, несмотря на ужесточение цензуры, явственно наступившее в 1972-1974 годах, несмотря на то что сама власть откровенно демонстрировала свою неприязнь ко всему новому, общество отнюдь не было чуждо духу свободной дискуссии. Проблема была в другом: насколько эти дискуссии были плодотворны, насколько они могли породить новые или просто адекватные, оригинальные идеи.

Критика сталинизма, публично начатая ХХ съездом КПСС, поддержанная и превращенная в более или менее связную идеологию усилиями редакторов и авторов «Нового мира», руководимого Александром Твардовским, дала толчок неизбежным идеологическим поискам. С того момента, как за разговоры перестали наказывать, страну охватили бурные идеологические дискуссии. Эти дискуссии переплетались с публичными «высказываниями» - будь то публикация книг, постановка спектаклей или университетские лекции. Но именно в разговорах на кухне, где эти публичные высказывания оценивались и обсуждались, формировалось реальное общественное мнение, здесь давались оценки и договаривались выводы, которые (по мнению говорящих) не мог или не решился сделать автор публичного высказывания, ограниченный цензурой и официальными условностями.

Никакая сила не могла уже остановить эту волну частных дискуссий, которая только усилилась после ухода Твардовского из «Нового мира» и «реорганизации» (а на самом деле - разгрома) редакции. Машинописные тексты самиздата были, в конечном счете, лишь документальным фиксированием этих массовых разговоров, более или менее внятным оформлением и систематизацией точек зрения, которые реально складывались в обществе. Власти могли преследовать авторов и распространителей самиздатовских текстов, но не могли остановить развивавшийся процесс. Другое дело, что гонения на самиздат имели ясный политический смысл. Ведь до тех пор, пока неофициальные мнения оставались неоформленными, можно было делать вид, будто их нет. Так, по мнению бюрократии, было бы лучше и для властей и для общества. Самиздат превращал тенденцию в явление, ощущение в факт, домашнее недовольство в политический протест и тем самым менял правила игры.

Функционеры тайной полиции и идеологическая стража партии регулярно изучали фиксируемые самиздатом проявления подпольной мысли, но вряд ли понимали их действительное значение. Власть имущих раздражал лишь растущий градус антисоветского пафоса в обнаруживаемых текстах. Если бы не этот пафос, со многими выводами авторов они, пожалуй, согласились бы.

Между тем, если внимательно следить за эволюцией неофициальной общественной мысли, можно было обнаружить две неуклонно нараставшие с середины 1970-х тенденции.

Первая тенденция состояла в том, что чем более закрытой становилась брежневская политическая система, тем более абстрактными и идеологизированными делались дискуссии. Причем это в равной степени относилось и к подцензурной, официально разрешенной общественной мысли, и к самиздату. Споры 1960-х годов имели практический смысл, даже если формально речь шла о событиях прошлого. За этими спорами следовали конкретные действия - от сноса памятников Сталину до попыток проведения хозяйственной реформы. Споры 1970-х были совершенно абстрактными. Они не только не были ориентированы на практические последствия, но, напротив, исходили из уверенности в невозможности какой-либо альтернативной практики сегодня, сейчас. Время как будто остановилось. Жизненный порядок брежневского СССР можно было отрицать тотально, всеобъемлюще именно потому, что существовало твердое и ясное ощущение того, что ничего изменить, реформировать или улучшить, произвести какие-то частные действия, ведущие к конкретным локальным результатам, все равно невозможно. Сознание интеллигенции стихийно становилось фундаменталистским, хотя сами носители этих идей считали себя (и субъективно часто были) людьми мирными и терпимыми. Соответственно рос спрос на «альтернативные идеологии», привлекательные не только своей цельностью и радикальной противоположностью официальным идеям «совка», но и отсутствием связи с пошлой и отвратительной повседневной жизнью. Источниками знаний о подобных идеях чаще всего служили исторические книги либо официальные же советские публикации, авторы которых специализировались на «критике буржуазных теорий».