Исследование Апокалипсиса - Юрий Миранович Антонян
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Другим доказательством того, что Откровение можно представить как путешествие к себе, является то, что чудовища и ужасы этой книги наступают не единовременно, не сразу, а постепенно, точнее — поэтапно: так бывает, когда внимание путешественника раз за разом приковывают к себе особо значимые и(или) невиданные им ранее зрелища, действия, пейзажи, здания, люди и т. д. Тогда он поневоле останавливается, старается понять и прочувствовать то, что предстало перед ним, затем двигается дальше. Апокалиптический странник поступает аналогичным образом: вначале нечто новое и ужасное неизменно наступало после снятия каждой из семи печатей, снятие последней вызвало семь ангелов с семью трубами. Первый трубный глас, как и любой последующий, открывает перед читателем новые страницы страданий и разгромов.
Думается, что Апокалипсис не сочинялся как психологическое исследование себя путем продвижения в глубины «Я», в которых были обнаружены не только монстры и чудовища, но и то, что можно назвать радостями жизни. О последних немало сказано в заключительных главах этой библейской книги. Путь к себе прокладывается бессознательно наряду с изложением и описанием сугубо религиозных, мистических образов, персонажей, явлений, символов и др. Обсуждаемую здесь мысль можно выразить и так: это изложение и описание очень похоже на анализ внутреннего мира человека, который по большей части не открывается его сознанию.
О том, что Апокалипсис может быть путешествием внутрь себя, убеждают такие рассуждения Дж. Франкла.
Как средневековые погромщики, так и нацистские лидеры представляли свою роль в апокалиптических мыслеобразах, напрямую заимствованных из библейских «Откровений Иоанна Богослова». Они представляли себя некими ангелами во плоти, разящими силы тьмы, даже, пожалуй, коллективным Христом, побеждающим антихриста. Ни одна реальная армия в войне против реального противника не возбуждалась и не ликовала столь откровенно, как погромщики евреев в своей односторонней борьбе против воображаемого заговора. Послушать их, так можно подумать, что убийство безоружных и беззащитных людей, включая детей, женщин и стариков, есть акт мужества и весьма рискованное предприятие. Это явление становится более понятным, если вспомнить, что убийца-параноик тоже может испытывать страх перед своими беззащитными жертвами. Ибо то, что эти люди ощущают как врага, на самом деле есть жестокие и разрушительные импульсы их собственной психики, проецируемые вовне. И чем сильнее в них бессознательное ощущение вины, тем более грозным кажется воображаемый враг. Чувство вины, первоначально возникшее из-за кровожадных импульсов младенца, обращенных к родителям, непомерно усиливается в мире взрослых с его реальным насилием. Однако воспринимается оно не как чувство вины, но как ощущение опасности, угрозы или неясного страха, что вдруг жертвы — родители ли, в мечтах уничтоженные, или авторитеты, замещающие родительскую власть и убитые в реальности, — возникнут вновь и потребуют возмездия. Уже одно это может объяснить тот удивительный парадокс, связанный с нацистской резней, когда чем беззащитнее становились евреи, чем большее число их уничтожалось, тем более опасными, злодейскими и сильными они казались нацистами[41].
В любом мистическом чувствовании видения не обязательно есть то, что человек видит, слышит или может пощупать, но и то, что он ощущает всем своим существом, не понимая и не ставя вопроса о том, чем именно. Опыт мистического мышления включает в себя очень много данных, которым «нормальная» личность отказывает в объективной ценности. Для мистической же, фанатически заряженной психики такие данные вполне реальны и даже более реальны, чем то, что воспринимается с помощью внешних чувств.
Мистическое мышление, если ему это нужно, игнорирует новый опыт или пытается приспособить его для своих нужд, пытаясь объяснить все в рамках того понимания, которое уже давно установлено для него, и не ищет новых объяснений. Ему известно все наперед, оно во всем видит проявление сверхъестественных сил, считая, что именно их действия определяют все на свете. Ему, собственно, не нужно познание, в том числе эмпирическое, более того, его выводы могут оказаться для него весьма травматическими. Как раз по этой причине мы наблюдаем, что богословие никогда не опирается на эмпирически проведенные факты, но оно ни в коем случае не признает, что является наиболее совершенной формой мистического мышления.
Скорее всего представляя собой естественное и логическое продолжение первобытного мышления, религиозное мышление неизбежно является мистическим, особенно когда пытается проникнуть в сверхдальные пределы истории человечества. Для него сверхъественные существа, в первую очередь божественные, составляя неделимое единство с миром видимых существ и определяя их бытие, так же реальны, как и эти последние. «Иной» мир дан не менее непосредственно, чем видимый, он обладает большей действенностью и внушает больше страха, тем более если он облечен в апокалиптические видения. Они, разумеется, не могут не вызвать страх и ужас, тем более что нет никакой возможности предотвратить те катастрофы и смерти, которые вызваны к виртуальной реальности мистическим апокалиптическим мышлением.
Итак, мышление мистически охваченного и притом глубоко верующего человека во многом, хотя и не во всем, напоминает мышление первобытного человека, во всяком случае в том виде, в каком представлял это последнее Леви-Брюль. Мистическое мышление верующего человека скорее всего выступает прямым наследником первобытного. Подобно ему, оно не ищет причин субъективно значимых явлений и процессов, их ему незачем искать, поскольку они наперед представлены ему как бы в самих явлениях и процессах, он во всем видит божью руку. Точно так же дикарь воспринимал (и воспринимает) мистическую силу, которая подобным образом проявляется. Чаще всего он ее видеть и слышать не может, но полностью верит в нее, именно в силу, а не во что-нибудь иное, в силу, которая определяет и порождает все видимое, слышимое и ощущаемое. Можно даже сказать, что окружающие мистически верующего предметы и связанные с ними процессы представляют собой тот язык, на котором с ним говорит запредельный мир. Поэтому такие предметы для него выступают в качестве исключительно ценных, однако такой ум, как и у первобытного дикаря, перестает развиваться, поскольку он все время располагает безупречным набором все объясняющих и всеохватывающих ответов, в достоверности которых сомневаться не следует ни в коем случае.
Видения Иоанна в той части, когда ему представляются гигантские природные катаклизмы и массовая гибель людей, можно интерпретировать как некое разворачивающееся действо, даже мистерию,
