Конец каникул - Януш Домагалик

Возле машины Зонтик нам улыбнулся:

— Спасибо, мальчики. Целый день у вас пропал.

— Да что вы! Ведь теперь каникулы… — ответил Каминский спокойно, почти весело. — Делать все равно нечего.

— Желаем вам здоровья, — сказал я ему в тон.

Санитар захлопнул дверцы, машина уехала. Я догадался, почему Адам так сказал. Чтоб Забеляк нас не благодарил. Не очень-то приятно, если человек благодарит ни за что ни про что.

Сделав два-три шага, я остановился, посмотрел на Каминского.

— Адам, ты соврал, правда? Со стойкой.

— Соврал.

— А кто это подстроил?

— Котерба. Тот самый, который дал потом слово. Но его тут нет. А если б и был, он бы ни за что не признался.

— Зачем же ты тогда сказал?

— А зачем старику думать, что весь класс — свиньи? Пусть думает, что свинья только одна. К примеру, я… Не лучше ли так, а?

— Не знаю. Не знаю, поверил ли он тебе, Адам! — отозвался я, подумав. — Хорошо, что я тебя встретил. Дело не только в старике.

— Боже мой! — закричал вдруг Адам. — Надо бежать: билеты в кино пропадут и брат меня изругает! Пока!

— Пока!

И помчался к площади. А я не спеша побрел следом.

Всего три минуты назад я не знал, что пойду сейчас искать Эльжбету. Отец, наверное, сердится: целый день меня нет дома. Будет скандал. Наверное, думает, что я отправился с Эльжбетой куда-нибудь с утра. Голова у меня трещала. Может, с голодухи. Надо было идти домой. Но я не пошел. Чувствовал, что должен увидеться с Эльжбетой сейчас, именно сейчас. Я не знал почему, не знал, что ей скажу. Но хотелось ее видеть.

Было все равно, что подумает Збышек, я подошел к дому и позвал несколько раз подряд. Тишина. Что это значит? До сих пор не вернулась с корта? Не может быть. Наконец выглянул Збышек.

— Нету ее. Пошла с моей мамой в кино. Я купил им билеты, потому что она целый день дома скучала, — заявил Збышек и исчез в окошке.

Я удивился: ведь мы друг с другом не разговариваем, зачем он мне все это выкладывает? Ведь он знает, как я к нему отношусь.

Но все же я был доволен, что Эльжбета не встретилась с теми, не пошла на теннисные корты, а ждала меня. Вроде и пустяк, а хорошо, что она такая.

— Где ты шатался? — набросился на меня отец, когда я появился дома. Я рассказал про Забеляка в нескольких словах, только самое главное, и принялся за еду.

На кухне были натянуты веревки, как в те дни, когда мама стирала. На веревках — рубашки, носки, носовые платки, мои и отца. Наверное, целый день стирал, раньше он никогда этим не занимался — вот, наверно, намучился. А может быть, у него и в этом деле сноровка?

Отец растянулся на диване, подложил руки под голову и лежал не шевелясь. Мне показалось, он отдыхает. Не сразу я понял, о чем он думает.

— Знаешь, Юрек, что здесь, по-моему, хуже всего? — заговорил отец. — Сам посуди: Забеляк остался без всякой помощи и считал, что так оно и должно быть. Он мог умереть в четырех стенах, без опеки. И он смирился, будто это в порядке вещей. Даже ни на кого не в претензии.

— Почему ты думаешь, что не в претензии? А если и в претензии, разве это ему поможет?

— Ты не понял меня, — пробурчал отец. — Он не должен с этим мириться. Четверть города — его ученики. Есть у него право требовать что-то от них, есть?

«Ой, папа, папа, — подумал я про себя, — жизни не знаешь…» Но вслух, разумеется, не сказал. Как раз сегодня я такое услышал о себе. И тут мне вспомнились долгие споры отца с Холевой, который вечно пытался что-то втолковать отцу и, когда не знал, что еще сказать, твердил: «Пойми, человек, какое имеет значение, что так не должно быть, когда именно так оно и есть?»

Отец и в самом деле иногда как ребенок. Что мог сделать Забеляк? Выйти на площадь, крикнуть: «Люди, будьте другими!» Тогда, может быть, все — и та регистраторша из поликлиники, и мамаша Зоськи Вуйтик, и все прочие потупятся со стыдом и скажут: «Мы исправимся, учитель! Пан Забеляк, мы исправимся!» На мгновение я почувствовал себя старше отца, взрослее.

Ну, а если он в это не верит и все же считает, что нужно протестовать, что ни в коем случае нельзя соглашаться? Я смотрел на отца и думал о Забеляке. Нет, даже не о нем самом, а так, вообще… Зонтик на каждом своем уроке уплывал с нами в моря, открывал для нас континенты, а потом без скидок ставил оценки. Но какой прок в этих оценках, в далеких материках, если потом слышится рядом: жизни не знаешь! Чему он научил меня?.. И та четверть населения нашего городка — чему научил Забеляк ее? Не об этом ли думал он, когда сказал Адаму, что учитель тоже ошибается?

А может, все не так, может, я ошибаюсь и сегодня самым важным было что-то другое? Например то, что делал и говорил Адам. Или, может быть, то, что для меня это не был один из обыкновенных дней, из тех дней, которые ничего с собой не приносят?

Поздно вечером заявился Толстый в новом костюме. Вид у него был торжественный, совсем не такой, как утром. Перед домом оглушительно лаяла его собака. Я знал: она не отрываясь смотрит на наши окна — так омывает всякий раз, когда Толстый оставляет ее во дворе.

— О, да ты был у парикмахера! — оживился отец. — Юреку тоже бы не мешало. Уговоришь его — мороженое за мной!

— Ну как костюмчик? Ничего? — допытывался Толстый. — Что это ты такой дохлый? — И потише, чтоб не слышал отец: — Опять потерял Эльжбету? Ну и хлопот мне с вами! Хорошо хоть, скоро занятия!

Мне не хотелось пускаться с ним в разговоры. Да и о чем? Я похвалил костюм — дескать, верно, ничего. И все же Толстый был мне симпатичнее в старых, заношенных до лоска джинсах, таких же, как у меня, у Зенека, у других ребят. Само собой разумеется, многие из нас купят себе через неделю-другую новые костюмы в новую школу и бросят в угол с тряпьем брюки, которые носили раньше. В новом костюме Толстый был для меня другим, мне показалось, что он ходит уже в этот свой механический техникум, в котором мне не бывать.

— Ну, мне пора. Разгавкалась моя псина! — сказал Толстый минуту спустя, может, разочарованный, что я слабо восхищаюсь его новым костюмом, а может, просто дивясь, что разговор не клеится. Откровенно говоря, я и сам немного этому удивился, но что я мог сделать? В дверях Толстый спросил:

— Был ты лотом у Зонтика? Пришел вечером врач?

— Пришел. Все в порядке, можешь не беспокоиться.

Глава 15

Сначала я убеждал себя, что четыре дня, что пять дней слишком мало. Но когда и через неделю ответа от мамы не было, я всполошился — уж не случилось ли чего? Нет, не там, где она сейчас находится, а здесь, откуда она уехала. Шел разговор о санатории, потом выяснилось, что это неправда. Но ведь была ж у них какая-то причина, чтоб всем так говорить. Не очень-то мне теперь верилось, что мама вообще больна и что ей нужно лечиться.

Я стал припоминать, когда впервые услышал от них о санатории. Это было непросто. Как упомнишь все эти привычные ежедневные разговоры в доме — за обедом, за ужином. Пожалуй, в июне… Под самый конец школьного года. Я спросил однажды, поедем ли мы куда-нибудь летом. Они ответили, нет, То есть я поеду в деревню к дяде. В сущности, это был не дядя, а младший брат дедушки, но все его называли дядей. Ехать туда мне не хотелось. Деревня была большая, что-то вроде поселка. Но хоть и считалось, что это вблизи от Нисы, реки там все же не было и до леса тоже путь немалый. Дядя был совсем не похож на дедушку, зануда. И как раз для того, чтоб уговорить меня поехать к нему, мама сказала о санатории.

Я тогда над этим не раздумывал. Я даже толком не представлял себе, что значит санаторий. Ну, что-то такое, в общем не больница. У дяди я выдержал только две недели. Решил: раз такая же скучища, как дома, то лучше жить в Божехове, по крайней мере пруд под боком. Вернулся я неожиданно. И сразу заметил, что мое появление застигло их врасплох, но выход им оставался один — примириться с этим. Мама через два дня уехала, а отец неизвестно почему пожелал вдруг взять отпуск. Но тогда, в середине июля, все это меня не удивило. Не было даже времени подумать об этом. Ведь появилась Эльжбета…

Ждать неделю письма — это очень долго. В особенности если что-то неладно. И не у кого спросить, в чем, собственно, дело. С отцом на эту тему я больше не разговаривал. Отпуск у него кончился, он стал ходить на работу. Впрочем, и во время отпуска он пропадал целыми днями на шахте, так что разницы, по существу, не было. Несколько раз отец спрашивал, нет ли почты. Как ни в чем не бывало я отвечал, что нет. И мне показалось, что он нервничает не меньше моего. Я не рассказывал об этом Эльжбете, но она, наверно, чувствовала, что у меня что-то не в порядке. Может, только по-другому себе объясняла. Она тоже переменилась. Часто задумывалась, становилась вдруг грустной без причины и смотрела на меня так, словно вот-вот расплачется.

Однажды утром она крикнула с улицы:

— Юрек! Ты уже готов? Слушай, поедем куда-нибудь сегодня, ладно? Надоел мне этот пруд. Да и холодно купаться…