Поэзия рабочего удара (сборник) - Алексей Гастев

Он взял первый попавшийся чертеж, положил его на ящик и, облокотясь на него, делал вид, что рассматривает его, а сам весь ушел в свою тоску, черную думу, весь застыл в своем ужасе одиночества.

Назаров суетился около станка. Он пробовал пустить его, подбирал резцы, прикидывал расстояние между центрами, и все это делалось с беззаботной развязностью недавно вышедшего из учения токаря, которому хочется пустить пыль в глаза новым товарищам.

Вавилов сгорбился над чертежом.

Мало-помалу глаза его отрывались от точек и линий, и он застывшим взглядом смотрел поверх очков по направлению к Назарову. Казалось, что он не замечал ни Назарова, ни Вагранова, ни меня, не замечал завода, машины выросли в его глазах в черные призраки, люди убежали в чуждую даль.

И вдруг перед глазами мелькнуло отчаянно скосившееся лицо, выступили глаза, искавшие помощи, и загорелись смертельным испугом.

Это Назаров, неловко поддевший на кран якорь для обточки, поправлял скользившую веревку. Минута, секунда… и якорь грохнется и ударит прямо на Назарова. Вавилов сорвался с места и протянул руку, чтобы немного отвести веревку к середине.

– Прочь!.. Сука хозяйская… – кричал Назаров, испугавшись помощи Вавилова.

Веревка соскользнула, якорь перекувырнулся и смял Назарова.

Назаров бился в судорогах.

Со всех концов бежали товарищи.

Вавилов побледнел и грохнулся на плашкетный пол. Он замер.

Завод остановился.

Два полумертвых тела понесли на воздух.

Назаров пролежал в больнице полгода; потом его повезли в деревню, и он умер там медленной, мучительной смертью.

Вавилов тоже был в больнице, но через три недели выписался.

На завод явился за расчетом, да и то во время обеда. В течение года о нем никто из наших не слыхал.

Но вы помните, что в наших газетах месяца два тому назад было напечатано такое сообщение:

«Забастовка на заводе Фридмана за Московской заставой кончилась. Требования рабочих удовлетворены полностью. Это – первая выигранная забастовка за все лето. Все арестованные освобождены. И. В., принимавший участие в переговорах, вчера после обеда скрылся. Денег при нем не было». Здесь говорилось, конечно, о стачечных деньгах. И. В. был Иван Вавилов. Авторы заметки хотели устранить догадку о похищении денег, которая, очевидно, напрашивалась у многих товарищей.

У нас на заводе в то время стало дышаться вольнее: кое-что мы предпринимали.

Меня сцапали в самую жару новых приготовлений.

Настроение у меня было гадкое.

Когда я вошел в охранку и услышал запах духов, который густыми волнами ходил по всем комнатам, у меня стало совсем мерзко на душе.

Меня втолкнули в одну из клеток – подождать допроса.

В соседней комнате говорили.

Я не верил сам себе: по голосу я узнал Вавилова.

Разобрать нельзя было ничего: говорили тихо и ровно.

С вами, товарищ читатель, бывает иногда так, что вдруг жгучая молния пронзит вашу голову, и вы в одну минуту передумаете столько, сколько не передумаешь за день. Время как будто включает свои ходовые шестёрни, замирает, и мысль летит и стоит в одно и то же время…

«Тут шутка…» – заключил я свои догадки.

Это ужас, что я не могу никому об этом рассказать, предупредить, а может быть, там, при свете охранных фонарей, идет грязная работа…

Он – провокатор…

Ему некуда больше…

Мысль рвала и кружила: не потому ли я очутился здесь? На самом деле – кто на меня мог доказать? Наши заводские это сделать не могли, от них так была скрыта наша работа. Кто-то дальний, очень дальний постарался… Усталая, истерзанная мысль останавливалась на одном предположении: Вавилов меня предал… Как хорошо, что мы еще раньше не поддались на его шутки.

Снова вспыхнули мысли, неслись и бушевали, как шторм. Они забегали в будущее: чья очередь теперь провалиться? А то ринулись в прошлое, и я ясно видел, я уже был уверен, что загадочные аресты были делом его рук.

– Но вам же не семнадцать лет… – вдруг послышался наступающий голос в соседней комнате.

– Да, мне сорок, – спокойно ответил Вавилов.

– Вы так просто не отделаетесь. Мы вас подержим, да, и подержим.

– Не впервые, – так же спокойно ответил Вавилов.

– Но я спрашиваю, где же, однако, та нелегальщина, о которой в этом письме упоминается?

– Моя нелегальщина? – вскочил Вавилов так, что я мог его немного видеть.

– Да где, где она?

Вавилов завозился, хотел загнуть рубаху, но это не удалось, и он судорожно схватил ее, разодрал снизу доверху и, ударив правой рукой по сердцу, закричал:

– В-во!.. В-во моя нелегальщина!

Сразу оборвалась возня, улеглись крики, замолкли и оцепенели мысли у меня… И там, за стеной, кажется, они тоже замерли.

Только минут через пять офицер прервал тишину и спокойно приказал дежурному околоточному:

– Переведите Ивана Вавилова из Спасской части в дом предварительного заключения…

После того, как захлопнули выходную дверь, позвали меня.

Офицер стал допрашивать меня, ходя из угла в угол.

Я что-то бормотал на его вопросы в ответ, но ничего не выходило, и я отказался от всяких показаний.

Жандарм прервал свой марш по комнате, изумленно посмотрел на меня, схватился за перо.

– Вы хоть дайте сведения о себе, о ваших родителях, семье.

– И от этого отказываюсь, потом…

Офицер, видимо, убеждался, что я знатная революционная птица, и, нетерпеливо постукивая ручкой, спрашивал:

– Но в чем же дело?

– Отправляйте меня пока обратно в тюрьму…

Меня повели второй раз фотографировать.

Штрейкбрехер*

– Семен Иваныч! – подбегал Никандров к мастеру, то снимая, то надевая картуз.

– Семен Иваныч! нельзя ли как?

– Чего это? – спросил его мастер, не останавливаясь.

– Да вот насчет работки бы, Семен Иваныч, – подходил ближе Никандров, держась все-таки сзади мастера.

– Да вы же бастуете.

– Семен Иваныч, теснят, ей-богу, верьте честному слову, охальники. Выгнали весь народ с завода: прокричали, замахали руками, гвалт пошел, ну, вот, и пожалуйте…

– Ведь я вам говорил. Я предупреждал. Я знаю, что самим же будет хуже.

– Так, Семен Иваныч, мы… Я прямо на смерть шел против них…

– Вам и теперь опасно. Смотрите: пускай другие, которые помоложе, придут.

Но Никандров оценил эти слова, как улыбку, как светлую надежду. Он уже сожалел, что представил себя боевым штрейкбрехером.

– Семен Иваныч, сойдет. Бог выручит. Уважьте, Семен Иваныч, я, как говорится, в работе хозяина не обижу. Сдавал не то, что в аккурате, а всегда старался через силу. А что, ежели выпиваю…

– Выпиваете, – это дела не касается: все не без греха, – утешал его, видимо, растроганный мастер.

– Господи, со всяким случается, – поддакивал он, и вырастал от близких и, как ему казалось, почти дружеских слов мастера.

Никандров даже надел картуз.

– Ну приходите, пожалуй, с обеда. Попробуем начать: попытка не пытка.

– Нет, Семен Иваныч! – испугался Никандров. – Як вашей милости с большой просьбой: письмецо бы в конторе заготовили, переслали бы. В случае чего, – так ребятам и скажу: письмо, мол, из завода. Пройдусь, дескать, в завод, с письмом-то… а? Поглядеть, дескать…

Мастер задумался.

– Вы хотите, чтобы мы сами за вас расхлебывали эту забастовку-то?

– Так, ведь, господи!.. Я для вас же хочу сделать: вы для меня, как говорится, ничего плохого, слава богу, не сделали! Да и я для вас…

– Ну, ладно. Я писать не буду, в конторе скажу.

– Спасибо, благодарствуйте, спасибо, Семен Иваныч.

Никандров снял опять картуз и кланялся.

– Ну, до свидания, – мастер протянул ему руку. Никандров было отошел уже, но, увидев протянутую руку, рванулся, схватил ее обеими руками, почувствовал, что надо сказать мастеру что-нибудь теплое, но не находил слов, а только мялся:

– Гм… Мм…

– Семен Иваныч! – произнес он и не знал, что еще произнести.

– А вас как зовут? – спрашивал мастер.

– Федором… а по батюшке Васильевич.

– Ну, до свидания, Федор Васильевич.

Никандров кланялся и уходил на задние улицы пригорода, подальше от шоссе, на котором дежурили бастующие товарищи.

Когда Никандров, подходя к заводу уже с другой стороны, увидел делегата Смирнова, он сейчас же согнал с лица осадок умиления, присерьезился и начал.

– Товарищ Смирнов, я полагаю, что, как говорится, – поартачатся-поартачатся, а сдадутся… Как вы думаете? – переминался он.

– Думать и гадать тут нечего, – ответил спокойно Смирнов, – все зависит от нас.

– Так-то оно так… – мялся Никандров.