Не измени себе - Алексей Першин

Алексей Першин

Не измени себе

Часть первая

Проверь себя юностью

Глава первая

Смуглянка

— Ну вот и доехали…

Борис вздохнул с облегчением и выглянул в открытое окно вагона.

— Выглядывай — не выглядывай, нас с тобой не встретят, — хмуро предупредил Пашка.

— А могли бы и встретить. С работы, поди, уж вернулись.

— Плохо ты знаешь моего дядю. Скажи спасибо, что принять племяша согласился.

Их спутники по купе уже вышли, и Борис ждал товарища, еще не успевшего сложить в мешок с веревочными лямками свои пожитки. Пашка любил поспать и сегодня тянул до последнего, как ни тормошил его Борис.

— А народу-то!.. — провожал Борис глазами вокзальную толпу. — Сельдям в бочке и то просторней.

— На то она и Москва. Столица — всероссийская, всесоюзная. Эвон какой землищей руководит…

— Ладно. Кончай политграмоту да собирайся порасторопней, пока состав от платформы не отогнали. Забыл про Нижний Тагил?

Не сговариваясь, расхохотались: в Тагиле проспали оба. Пока собирались, маневровый паровозик уволок их в тупик. Пришлось потом с мешками пробираться к вокзалу под вагонами или перелезать через тамбурные площадки…

На перрон они вышли последними.

— Вот и сони выползают, — подковырнула замешкавшихся пассажиров молоденькая проводница.

— Зато бодро шагать будем, — добродушно отбился от ее насмешки Борис.

— Вон товарищ-то от бодрости припух даже, — проводница расхохоталась, глядя на Пашку, сонно трущего глаза. У нее заиграли ямочки на щеках. Этими ямочками оба в дороге не раз любовались, стараясь специально рассмешить девушку. Почти за двое суток пути они подружились, и это заставило сейчас Пашку сдержаться от резкости.

Паровоз все еще деловито пыхтел, выпуская клубы пара. Толпа пассажиров, обремененная мешками, узлами и самодельными рундуками, независимо топтала мусор перрона.

Стоило Борису и Пашке шагнуть от вагона, как людской поток подхватил их и понес к выходу.

Шел тридцатый год.

Перед Борисом и Павлом предстала Москва, точнее — Казанский вокзал. Ни один из вокзалов столицы не принимал столько людей — бледнолицых и желтокожих, с серыми, синими или жгуче-черными глазами, в кепках, цветных тюбетейках, коротко стриженных бойких молодаек в красных косынках или пугливых смуглых девушек с множеством тонких косичек. И весь этот разноязыкий люд вливался в огромный город.

В здании вокзала, с высоченными потолками, похожем на арбуз, разрезанный, вычищенный и по-диковинному расписанный изнутри, было душно и гулко. Человеческие голоса, сливавшиеся воедино, могуче резонировали, и гром этот пугал не только детей, но и взрослых, впервые здесь очутившихся…

По мере того как зал вбирал поток пассажиров из только что прибывшего поезда, сутолока усиливалась.

Людской водоворот стремительно понес Бориса и Пашку куда-то в сторону от выхода. Боясь потерять товарища, Борис тянул шею, поминутно оборачивался; Пашка что-то кричал ему, но что — понять было невозможно. Борис показал рукой, чтобы тот не отставал от него, и попытался остановиться. Но не тут-то было. Остановиться удалось лишь за дверью вокзала. Тут и нагнал его Пашка.

— Ну, кажись, выбрались, — пробормотал Борис и с облегчением поставил около столба фанерный чемодан.

— Вот она, Москва! — с некоторым страхом отозвался Пашка, крепко прижимая к себе вещи.

Москва оглушала всякого, кто попадал в нее впервые. Тревожно ревели или по-лягушечьи квакали автомобильные клаксоны. Важные и властные извозчики нетерпеливо покрикивали на зазевавшихся недавних пассажиров, которые теперь обрели новый статус — пешеходов. Лошади ржали от бензинной вони и туго натянутых вожжей. Звенел трамвай, кондукторы грозно осаживали гроздьями свисавших с подножек безбилетников.

От извозчиков и трамвайных кондукторов по ретивости не отставали суетливые и хапужистые носильщики. И они не менее властно покрикивали на всех, кто мешал их стремительному шагу:

— Дорогу! Сторонись, деревня!.. А ну с дороги, почтенная публика!.. — и старались свалить поклажу к знакомому извозчику — рука руку моет…

Внимание друзей привлек женский крик, испуганный, пронзительный. К Борису стремглав подбежала высокая голенастая девушка. Смуглое лицо ее было в слезах. Схватив Бориса за руку, она заговорила прерывающимся голосом:

— Помогите же мне, помогите! Убежит! — и показала на парня, проталкивающегося через толпу с узлом в руках.

Борис, не раздумывая, бросился вслед за вором.

Парень с узлом забежал за стоявший трамвай, мелькнул перед носом быстро движущегося встречного, и пока Борис пропускал трамвайные вагоны, его и след простыл.

Сконфуженный и растерянный, Борис пошел назад. Он ожидал увидеть грустную, заплаканную девушку, а встретил разгневанного Пашку.

— Дубина стоеросовая! Поверил слезам… Тебя разыграли, понимаешь или нет? Только ты припустился вскачь, как другой шкет — хвать за чемодан и давай ходу. Спасибо хоть соседи помогли, а то бы мог проститься с ним в два счета.

Борис некоторое время не мог понять, что же тут произошло.

— А где девушка? — спросил он, озираясь.

— Он еще спрашивает! — вышел из себя Павел. — Так и будет тебя ждать. Тебя обманули, пойми ты, простофиля! Сыграли на твоем губошлепстве. Тут шайка работает. Целая шайка.

Пашка затравленно озирался, будто вот-вот на них нападут сзади.

— Чего стоишь? Бери чемодан — и ходу отсюда!

— Ладно ты, чего кричишь. Я же не враг себе и не нарочно. Сам видел, как плакала…

— «Плакала»! — передразнил Бориса Пашка. — Что б ты делал без чемодана?

Пашку трясло от злости, и не будь в его руках котомки, он, пожалуй, дал бы Борису хорошего тумака.

— Ну, ну, успокойся. Не такая уж большая потеря — чемодан. На две копейки добра!

— Господи, вот уж связался с дурнем! — Пашка в отчаянии шваркнул котомку на мостовую. — Тебя же обчистят в два счета!

— Меня, а не тебя. Чего волнуешься? Говорю, две копейки цена чемодану-то.

Пашка только плюнул с досады и, подхватив котомку, помчался вперед. Борис шел следом и вспоминал происшедшее.

«Неужто и в самом деле она охотилась за чемоданом? Врет, поди, Пашка?..» — и вдруг поймал себя на мысли, что ему и в самом деле не жаль чемодана, а вот голенастую ту девчонку он повидал бы еще разок. Красивая, совсем молоденькая — и вдруг воровка! Что же привело ее к этому? Ведь такую девушку всюду возьмут на работу, она же честно может зарабатывать деньги.

«Вот устроюсь — и разыщу ее», — неожиданно для себя решил Борис.

А Пашка тоже хорош! Из-за какого-то паршивого чемодана готов лопнуть от злости. Попадись ему эта девчонка, он бы ей влепил, ни с чем бы не посчитался. Весь в папашу. Собственники, черт бы их побрал!

Мысли его опять и опять возвращались к происшедшему. Ведь у девчонки были слезы на глазах. Неужто можно заставить себя плакать? Он бы не сумел. Только от злости или обиды плакал Борис, да и то редко. А тут слезы градом — и такая боль в глазах! Четко представилось ее лицо. Глаза черные, блестящие, пронзительные. Ресницы густые, изогнутые. И взгляд, взывающий о помощи. Нет, такой взгляд бывает только у человека, с которым случилась большая беда. Он голову мог бы отдать на отсечение, что у девчонки несчастье, и немалое…

Борис тащился вслед за Пашкой, поглощенный мыслями о незнакомой девушке, о ее незадавшейся судьбе. И вдруг вспомнил о своей Лене. Хорош удалец-молодец! За какую-то минуту все забыл. А сколько вечеров коротал с ней!

Хотя, ведь это и ее вина, даже проводить его не пришла. Он глаз не отрывал от пристани, все высматривал ее белую пушистую шапочку. Нет! Не пришла и вести о себе не подала. Может, родители не пустили? Но как нм стало известно о его отъезде? Да и вообще, вряд ли они знали, с кем встречалась их дочь, иначе давно бы закрыли Ленку на три замка.

Мать Лены была набожной. С ее легкой руки и отца Бориса, Андрея Степановича Дроздова, бывшего гвардейца из экспедиционного корпуса, воевавшего во Франции, стали именовать антихристом и супостатом. И даже мать Бориса, ласковая, добрая и души не чаявшая в своем муже, в горячую минуту звала его супостатом.

Отец же беззлобно посмеивался над ее богобоязненностью, часто тянулся обнять ее, но не тут-то было: отцовская рука нередко отлетала в сторону.

— Сгинь, супостат!

— Темная ты у меня, Катеринушка, — вздыхал отец и с мягким укором улыбался.

— Больно ты светел, нехристь иноземная. — Это из-за того, что отец бедствовал в Африке на каторжных работах вместе с другими русскими солдатами, которых пытались, но не заставили воевать против молодой Советской Республики. И грозилась: — Вот прижмет тебя господь бог, возопиешь к нему, да поздно будет. Попомнишь меня…