Поэзия рабочего удара (сборник) - Алексей Гастев

– Думать и гадать тут нечего, – ответил спокойно Смирнов, – все зависит от нас.

– Так-то оно так… – мялся Никандров.

А Смирнов рубил:

– Вот видите: кто у стены – тот сила, а кто ходит, да волынки разводит – это глина: всяко замесить можно.

Никандров посмотрел на черную толпу забастовщиков, расположившихся против завода молчаливой осадой. Кажется, еще не поднялась ни одна рука против его замыслов, не прозвучало ни одно проклятье, но немая стена людей заставила его вздрогнуть. Он съежился и зачем-то начал говорить Смирнову притихшим голосом:

– Да ведь у меня семья…

Смирнов посмотрел на него удивленно.

– В чем же дело-то? – спросил он, готовя удар своим отточенным, закаленным словом.

– Как бы насчет пособия, господин Смирнов.

– Вы – член союза, товарищ?

– Как же… как говорится, записан за номером, все, как полагается.

– А книжка есть?

– Вот то-то и оно-то, что запропастил книжку-то. А была… такая… зелененькая.

– Да, да, зелененькая.

– Да как же, господи, знаю. Да ведь меня видали в союзе-то которые.

Он подумал немного и, замирая под взглядом Смирнова, заговорил:

– Вы бы, может, хоть в долг маленько отпустили?

– В долг не даем.

– Так вы бы из ваших, из забастовочных… из сборов.

Весь запыхавшийся, с деловым озабоченным видом, подбежал к Смирнову ученик слесаря – Панков.

– Чего это он трясется! – на ходу еще кричал Смирнову Панков, показывая на Никандрова.

– Ты постой, – осадил его Смирнов.

– За постой денежки платят, а у меня дело: это трясучка с мастером путался, а теперь сюда пришел побираться.

– Ах ты, мразь! – окрысился на него Никандров.

– Мразь нам не в масть! А ты – подлиза!

Никандров растяпил рот и хотел не то плюнуть, не то пустить ядовитую сплетню про Панкова, но Смирнов одернул его:

– Из союза вы не получите!

– Да он и в союз-то вошел на днях, во время забастовки: на халтай хочет проехать.

– Ты уйди, щенок, я у тебя шерсть повытаскаю.

– Нак выкуси! – поднес Панков свой маленький кулак огромному Никандрову.

Никандров было замахнулся на Панкова, но так и застыл, когда посыпались, как орехи на пол, аплодисменты черной толпы забастовщиков, разгадавшей эту схватку.

Глухо, внутренне свирепея, отходил Никандров и, мигая, посматривал на стену.

Легкий вздох у него вырвался только тогда, когда он увидел, что через дорогу к казенке проходил Дмитрий, известный в квартале под именем «сто три оплеухи».

– Митя! добавь к посуде. Выручи!

Дмитрий махнул рукой.

– Моя закуска, твоя посуда, а светозарную стрельнем! Никандров подбежал к нему, как к новому неожиданному счастью.

Рядом с казенной была маленькая лавочка с закусками. На крыльце ее целый день шумел непрерывный митинг пьяных, хотя ни один оратор не интересовался, слушают или нет, да и слушатели часто аплодировали тогда, когда на трибуне не было ни души.

Никандров постепенно сползал с крыльца в осеннюю мешаную грязь.

Митька сначала его поддерживал, но потом махнул рукой: «Слава те, господи, теперича уже не маленький: пятьдесят первый пошел, ходи сам».

– Скотина ты! – огрызался Никандров снизу на Митьку. – Я тебя спрашиваю: и ты против меня идешь?

И, подумав немного, орал:

– М-могу али не м-могу иметь р-р-револьвер?

– Из грязи, брат, не стрельнешь!

– А ежели будут убивать?

– Тебя? – презрительно спрашивал Митька сверху. – Тебя на слом продать, так и то больше восьми копеек с пуда не дадут.

Никандров позеленел, кое-как встал, размахнулся на Митьку, но тот зацепил ему ногу и швырнул в грязь.

Никандров пробовал выйти из грязи, но сползал ниже и барахтался в мутной воде канавы.

– Из союза, окаянные, из союза, разбойники…

А Митька перегнулся с крыльца через перила и запел:

Яко посуху пешешествовал израль.

Но Никандров уже не слышал этих слов: он воевал и дрался с призраками:

– Меня топить… меня губить… морить голодом… Набрасывался на скользкий берег канавы и на всю улицу кричал:

– Долой союз!

К заводу бешеным галопом неслась полиция.

Социальная стратегия*

Контора завода работает сегодня особенно напряженно. Никто не гонит. Нет окриков, нет постоянного надоедливого глаза, но все работают с энергией, в которой скрыта тревога.

Правда, то и дело натянутые струны резко лопаются.

Двое писцов, сличающих расценочные таблицы, постоянно поправляют друг друга, задыхаются при чтении и куда-то гонят, гонят…

Регистраторы, занятые диаграммами, ходят от стола к столу и все ищут справок, открывают промахи.

Нумераторы стучат тяжело и резко.

Пишущие машинки – их целый оркестр – щебечут, как испуганные птицы. Волна их голосов то замирает, руки ослабляются от раздумья работающих, то загуляет жестким рокотом, в котором люди топят тревогу.

Телефонистка на станции, приютившейся в углу громадного зала, охрипла от крика: она то и дело переспрашивает, нарывается на неприятности при объяснениях, сердится… У ней показалась слеза…

На двух столах началась перебранка: старшему паспортисту показалось сегодня, что вся контора его хочет выжить…

За перегородкой, в чертежной, тоже что-то необычайное: чертежники и младшие инженеры гремят счетными машинами, включают и выключают проявительные лампочки. Там поднялась возня, кричат на мальчиков; те вырвались из дверей и понеслись галопом вниз.

Кого-то зовут, кого-то ищут…

Скорее!.. Скорее!..

Вдруг вздрагивает вся громадная контора…

Опускаются руки.

– Директорский телефон…

Девицы за ремингтонами вспыхнули… Стальной рокот оборвался. Писцы впились в бухгалтера.

Бухгалтер бледный, с трясущейся нижней губой, худой, чопорный, идет к телефону…

– Да… Здравствуйте… Виноват… Совершенно верно… Сию минуту… Восемьдесят… Да… Мужчин…

Контора замерла.

– Женщин пятьдесят… Сорок рублей… Да-да!.. Безусловно… Все на месячном… О, да!.. Сейчас… Сию секунду…

Бухгалтер поправляет смазанные волосы рукой, берет список служащих и, ни слова не говоря, быстро выходит.

– Сбавка! – пробасил паспортист.

Все вскочили, заговорили, заголосили… Телефонистка плотно закрыла дверь.

– Я так и знал…

– Недаром эту неделю они все придирались, – сказал мимоходом, но значительно старичок-регистратор.

– Это дело бухгалтера… – прозвучал голос, оставшийся неизвестным.

– Ну, чего ждать от жидов, – брякнул кладовщик.

– Позвольте, господа, я – еврей…

– Да я к слову…

Изящный регистратор подошел к девицам и галантно объяснил, что всем сбавят на двадцать процетов.

– Я только предполагаю, однако, – заключил он.

– Да это же ясно! – отвечал ему хор женских голосов.

– Как жить? Для семейных это – зарез, – говорили поодиночке пожилые дамы.

В коридоре зашумели.

Голоса…

– Это он?

Шаги…

– Да, это его, его шаги!

Военные, грузные… Шаги директора!

– Сюда!

Контора рванулась к работе. Писцы уткнулись… Зачитали опять расценочные ведомости… Машинки бешено застучали: точно сыплется на железо дождь крупной дроби.

Барышни вспыхивают и бледнеют… У них потеют руки.

Шаги у дверей…

– Нет-нет… Не сюда…

Пенсне сверкнули мелкой молнией в конторском коридорном окне.

Он не идет, он бежит… Он не смотрит, он жжет глазами… Он не курит, он ест, уничтожает сигару… Дым – это его дыхание…

Он решил!

Он злой, непреклонный…

Машинки снова сбавляют голоса, затихают.

– К-к-кажется, – заикается паспортист, – н-н-некоторых увольняют…

– Да! Это вернее!

– Конечно, конечно! Любимчики останутся…

Все галдят опять. Появилась какая-то отчаянная смелость… Некоторые прямо задерзили:

– Надо из нашей среды депутацию!

А старик шипит своим сухим бескровным шепотом:

– Иван Васильевич как будто только сегодня начал заикаться… Иван Васильевич, что с вами?

– С-с-ступайте. Оп-ппять я в-в-виноват, – испугался паспортист, думая, что его опять в чем-то подозревают.

Дверь распахнулась. Не глядя на служащих, прошел бухгалтер к своему бюро.

Все ждут, не работают…

Сзади пожилая дама шепчет:

– У него появились на щеках красные пятна.

И как будто этот же голос сам себе испуганно отвечает:

– Выступает чахотка… И ему не легко…

Бухгалтер окидывает контору взглядом из-под очков…

Контора слушает.

Тишина. Снизу несется гул завода. Он кажется теперь особенно безрадостным и зловещим.