Когда деды были внуками - Надежда Сапронова

Один за другим, бок о бок, как селедки в бочке, укладывались и другие. Последними ложились те, что спали в проходе, среди них и Савка с Андреем.

Жизнь шахтерская

Трудны двенадцатичасовые рабочие дни шахтерской жизни, а и они своим чередом идут. Второй… третий… пятый…

Свыкаются ребята с работой, приобретают навыки. Великое дело — тренировка: не так уже ломит спину и плечи от карачек, меньше ушибаются. Меньше крошек попадает в усовершенствованные наколенные подушки, а значит, и коленям легче.

А руки грубеют, покрываются защитной коркой.

— Обойдется. Через годок заправскими шахтерами будете! — подбадривают товарищи.

Только на шахтах Савка понял по-настоящему значение слова «товарищ».

А вскоре он узнал здесь и еще одно слово: расправа.

Дикое, страшное, темное слово и дело. Но и оно бросило в Савкин мозг хорошее семя, из которого впоследствии выросло могучее и светлое понятие — борьба.

Расправа настигла «прихвостня» за очередной донос, повлекший за собой увольнение двух всеми уважаемых товарищей: Катаева и Семихина.

Дело было так.

Дня за три до получки шахтеры узнали от знакомого конторщика, что получка выписана с вычетом за баню.

А бани на «мышеловке» и в помине не было! И мечтать-то о ней никто не смел! Бани вообще были редкостью на шахтах, даже на больших. А тут на тебе: бани нет, а денежки плати!

Весь барак поднялся на ноги, возмущались и шумели до полночи, и на следующий день никто из шахтеров не вышел на работу.

Хозяин поневоле уступил: вычет сняли, но решил для устрашения и для будущего спокойствия уволить главарей.

Стачка возникла стихийно, но Суконин тотчас же представил сведения о «смутьянских речах» двух своих врагов: Катаева, не больше других шумевшего в тот раз, и Семихина, вовсе уж неповинного в этой стачке — его и в бараке-то не было.

Катаеву и Семихину предъявили расчет.

В этот день шахтеры пришли в барак молчаливей обыкновенного: не шумели, не спорили.

«Поджали хвосты… струсили, — ликовал в душе Суконин, сидя со смиренным видом за столом. — Не хочется по конторам пороги обивать, работы искавши? Так-то, голубчики!»

Но он ошибался. На уме у шахтеров было другое.

Савка и Андрей в тот вечер еле дождались обеда (он же и ужином бывал). Еще днем узнали они, что один из шахтеров, спавших под нарами, заболел и ушел в больницу.

Ушел и не вернулся. За ужином говорили, что, видно, оставили его там на лежку, надолго.

Андрей слушал — ушами хлопал, а Савка враз сообразил: раз такое дело, надо его спальное место занимать, пока другие не заняли. И тотчас же после ужина, пошушукавшись с Андреем, он полез под нары, толкая впереди себя узелок с «добром». За ним полез и Андрей.

Там, положив узелки под головы, друзья тесно прижались друг к другу, чтобы — упаси бог! — не занять лишнего места, и заснули в то же мгновение, не помня себя от радости, что наконец-то спят на настоящем, непроходном, спокойном месте.

Как и когда укладывались рядом другие жильцы, стискивая ребят с обеих сторон, — те не чуяли. Сколько часов спали они первым непробудным сном, — не знали.

Потом почему-то с боков посвободнело, и Савка с Андреем отвалились друг от друга и даже руки-ноги раскинули. Хорошо!

Потом откуда-то пришло беспокойство, тревога… Савке снится, что пасет он табун лошадей на выгоне, а лошади ногами топочут, топочут. Кто-то кричит нехорошим голосом, будто его душат… Загремело что-то… Опять крик…

Савке становится страшно. Он старается освободиться от дурного сна, очумело трясет головой и, наконец, просыпается…

Но топот, приглушенные крики и возня в дальнем углу барака продолжаются и наяву.

— Чтой-то? — испуганно спрашивает он Андрея, проснувшегося тоже.

— Бьют кого-то…

— Кого? За что?

— Не знаю. Спросить… У кого?

Савка вслепую шарит вокруг себя — под нарами пусто. Значит, все ушли туда. Значит, это они бьют… Или их…

Что кто-то кого-то бьет, что бьются люди не поодиночке, а скопом, в этом теперь не сомневается Савка.

Потрескивая, прогибаются под множеством топочущих ног шаткие половицы. Савка боками чует зыбь ветхого пола.

Колышутся дощатые нары, будто навалился на них и ворочается огромный, тяжелый зверь.

Стелются по бараку странные, страшные приглушенные звуки — не то хрип, не то звериное рычание — при закрытой пасти, втихую…

Может, под нарами во тьме кромешной и впрямь ползет зверь?

Лежать под нарами ребятам становится невтерпеж. Перевернувшись на животы и отталкиваясь руками, они раком вылезают из-под нар и отползают на середину прохода.

Садятся. Оглядываются.

Луна светит в окна барака, накладывая косые квадраты на нары, пол, стены. На нарах пусто, и вблизи никого.

А в дальнем углу, возле нар, освещенная светом луны, ворочается и хрипит десятками грудей какая-то темная живая куча, похожая на клубок перевитых, перекрученных друг с другом змей. Змеи то ослабляют перекрутку, отодвигаясь друг от друга и выбрасывая вверх маленьких юрких змеек («Руки! Бьют!» — холодея от ужаса, соображает Савка.), то снова наваливаются друг на друга, смыкаясь вокруг какого-то одного страшного центра.

Огромные черные тени борющихся мечутся по стенам и потолку, повторяя в чудовищном искажении все их движения.

Ребята, сами того не замечая, давно уже поднялись, стали на ноги. Но сдвинуться с места не смогли. Так и стоят — ни живы ни мертвы, глядя то в угол, то на стены.

Часы? Минуты? Неизвестно. Время перестало существовать. Счет ему потерян.

Но вот движения становятся медленнее. Меньше вздымаются вверх маленькие змейки. Совсем сникли.

Не видно и отдельных больших змей: на стене и потолке колышется только одна общая огромная тень — туча.

Потом туча начинает делиться на части. Части отходят друг от друга и двигаются в направлении ребят.

Савка торопливо толкает Андрея под нары и ныряет туда сам.

Вскоре туда же начинают вползать и другие ночевщики, часто и хрипло дыша.

Через некоторое время они начинают дышать глубже, ровней, и тогда Савка, наклоняясь к уху соседа, спрашивает его тихонько:

— Дяденька! А что это было?

— Расправа, — глухо отвечает тот. — Запомни: расправа с подлецом.

Спал ли Савка остальную часть ночи? Спали ли другие? Должно быть, спали. За день так спина на работе наломается, что хоть крыша на нее вались — она все же норовит прилечь.

Утром, одеваясь под истошный вой гудка, ребята косили глаза в страшный угол, но ничего особенного там не приметили. Обитавшие там шахтеры, как всегда, торопливо и дружно одевались, потом сели завтракать. Нары опустели.

Только суконинское место оставалось занятым: на нем лежал человек, закрытый с головой каким-то тряпьем.

— Чтой-то, дяденька, он лежит? — негромко спросил Савка одевавшегося рядом шахтера.

— Заболел, видно, — ответил тот, не глядя на Савку.

Потом все, как обычно, ушли на работу, попрощавшись с уволенными. Катаев и Семихин ушли тоже — неизвестно куда. А Суконин остался лежать.

— Заболел, — смущенно подтвердила и стряпуха. «Болезнь» продолжалась дня три, потом он перешел спать в другой барак — поближе к хозяину.

Ни Суконин, ни хозяин не дали никакого хода этой истории: за шахтой водились грешки и гласности она не любила. И оба посмирнели.

В следующую получку выдали заработанное и Андрею с Савкой.

Савка повертел недоуменно в руках свои 3 рубля 20 копеек, и три замызганные рублевые бумажки за десять дней каторжного труда не вызвали у него никакого радостного волнения.

По дороге в свой барак Савка видел, как шахтеры заворачивают в маленький кабачок: под него хозяин приспособил одну из комнатушек второго барака.

Мелькнуло: а не заглянуть ли? Но рядом шел товарищ, шахтер вдвое старше Савки. Он все видел, все понимал.

Он взял Савку за рукав и сказал:

— Пойдем-ка в барак. Небось отцу-то ни разу после отъезда не написал? А там ждут, тревожатся. А у меня и карандаш есть. И бумага.

Савка покорно пошел. И бумагу взял. Но домой опять не написал: не о чем. Не нашел он пока что и здесь хорошей доли, а ныть да жаловаться — к чему же? Дома и своих бед достаточно.

Со следующей получкой пошли к землякам: расплатиться.

Шли степью, только что покрытой первым снежком. Всей грудью пили свежий, бодрящий, слегка морозный воздух. Всей душой радовались простору, небу и свету. Только глаза, привыкшие к шестисуточной ночи, боялись глядеть на свет: щурились, слезились.

Дорога показалась им такой короткой, хотелось еще и еще идти и дышать — без конца…

Земляки встретили их приветливо, радостно:

— Живы, цыплоки-то? А мы уж гадали: не отслужить ли нам панихидку? — смеялся Семен.