Оцелот Куна - Маргарита Азарова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
2. Разговор с Аспазией
На оборотной стороне обложки тетради Василия был записан адрес и женское имя Нонна с отчеством Георгиевна. Эта запись послужила зацепкой в моих поисках хозяина тетради. Поскольку Эндрю был занят в театре, я отправился по указанному адресу один.
Оказалось, это элитная частная психиатрическая клиника. Медсестрички в регистратуре, любезные и смешливые, беспрепятственно помогли мне найти пациентку с интересующим меня именем.
– Ей разрешены посещения в любое время без предварительной записи. Но она сейчас на прогулке. Я вас провожу, – сказала одна из девушек.
Мы прошли по аллее, где прогуливались пациенты с прибывшими их навестить родственниками и знакомыми, а в воздухе стоял терпкий запах черёмухи, немного кружащий голову. На расстоянии примерно пяти шагов друг от друга стояли скамейки, на которых сидели люди, оживлённо беседуя, читая или молча созерцая происходящее вокруг.
– Да вот же она, – сказала медсестра, указав на одну из скамеек, где в одиночестве, задумчиво глядя в одну точку, сидела благообразная пожилая женщина.
– А можно дальше я сам? – спросил я сестричку.
Она, улыбнувшись, в знак согласия кивнула мне головой и торопливым шагом удалилась в здание клиники.
Я присел на скамейку рядом с Нонной Георгиевной.
Она подняла на меня глаза и заговорила, будто продолжила только что прерванный монолог:
– Зеркало разбилось, я точно слышала этот характерный звук. Осколки были очень острыми, и я не знала, с какой стороны ступить, чтобы кровь из раны не брызнула фонтаном. Привычка ходить босиком по раскалённым углям, битому стеклу сослужила свою службу, и мой иммунитет говорил спасибо этим приобретённым практичным навыкам, но то всё были чужие угли и осколки. Другое дело, когда наступаешь на свои осколки, осколки своего существования, когда они настолько острые и мелкие, что не могут служить для выработки защитной реакции на окружающую действительность. Это то же самое, что наступать на свою боль, на вдребезги разбитую душу. Осколки долго лежат не востребованными. Может, они боятся вновь воссоединиться. Да и прежнее воссоединение невозможно, потому что очень большая часть души разбилась настолько мелко, что даже при помощи микроскопа невозможно различить все осколки.
Осколки иногда вспоминали, какой они были формы и размера, когда были единым целым. Если вернуться в прошлое невозможно, если душа осталась жить, то, хочешь – не хочешь, надо искать способ будущего существования.
Ведь время – главный лекарь – уже вооружилось всем необходимым и начинает кропотливый путь, складывая мозаику из осколков из того, что ещё можно воскресить. Если бы не было даже мельчайших остатков, о восстановлении не могло быть и речи, и появилась бы эпитафия, прочитав которую, никто бы не пытался найти то, что уже никогда не найти в себе и не почувствовать в других.
Душе моей здесь места не нашлось:Ни днём, ни ночью даме не спалось,Искала всюду и любовь звала,Но отклика, как видно, не нашла.
Больно, больно, осколки острые, осколки острые, протыкают насквозь, протыкают насквозь, протыкают насквозь…
Время тем и хорошо, что беспристрастно выполняет свою работу.
Но не всё обстояло так плохо, как казалось ранее. Осколки вновь начали движение друг к другу.
Соединяясь, принимая ещё неясные очертания, они опять отправились на поиски тех, кто нуждается в их тепле, потому что это – важная составляющая воссоединения осколков. Для того чтобы увеличиваться и скрепляться, душа отдаёт как можно больше своей энергии и сил, то есть свой жар другим душам, и только тогда она сможет жить полноценной жизнью. Это незыблемый закон.
И вот моя ещё не сформировавшаяся после крушения душа протягивает руку помощи себе подобным…
Например, душа-зайчик пугается всякого шороха, и, конечно, в осторожности ей не откажешь.
«Может, стать зайчиком?» – подумала моя душа. Он такой милый, обаятельный, всеми любим. Не зря влюблённые не обходят стороной ласковое имя – зайка. У него прелестный хвостик, он хорошо уходит от опасности, прыгая в сторону, петляет…
Нет, моей душе недостаточно, недостаточно… зайчиком быть недостаточно…
Может, стать бобром? Такие симпатичные зверьки. Можно много плавать на спине, сложив лапки на груди после нелёгкого трудового дня. Всё время на природе… строить и строить… По выходным ходить в гости к таким же бобрам как ты, за столом восхищаться достижениями друг друга в строительстве плотин, делиться опытом и, выпив чарку-другую, лечь спать, мечтая о новом доме-хатке…
А, может, стать хитрой лисичкой с пушистым рыжим хвостом, умеющей заметать свои коварные следы? Только где их набраться – коварства и хитрости, если этого нет от природы? Строить ещё можно научиться, а вот научиться коварству – точно невозможно; оно или есть, или его нет.
Может, стать овцой? Пастись спокойно, под присмотром на лугах, жевать зелёную сочную травку и ни о чём не беспокоиться…
Или, может, стать сорокой и увлечься сбором блестящих вещиц, украшать себя ими и радоваться, что всё больше и больше вокруг тебя становится блеска, и душа будет переливаться этим блеском, притягивая себе подобных, и жизнь будет похожа на нескончаемый праздник мишуры, фейерверков и беззаботности…
Или, может, стать медведем – сильным, дремучим, пугая другие души, копить жир, сосать лапу…
А, может, душа и не успокоится никогда, ну – пока не найдёт своей сути. Она будет совершенствоваться и снова меняться, расти, и когда-нибудь, если ей только хватит жизни для этого, она найдёт саму себя и объемлет собой весь земной шар, всю вселенную… И всем от этого станет хорошо – и зайчику, и бобру… и многим, о ком не сказала, но они-то знают, что я о них не забыла, и осколки души обязательно встретятся, примеряя на себя их форму и содержание…
Чего я хочу? Чего я хочу? Чего я хочу? Чего я хочу? Не знаю. Не знаю. Не знаю. Не знаю…
Затёртые в пустом, но желающим быть красивым шаре вместо головы мысли текут то приторно сладким липким джемом, то горько-солёно-масляным соком – рыбьим жиром, отравляя существование.
И что мне надо? И что мне надо? И что мне надо? И что мне надо? Да ничего и всё, наконец…
Не хочу испытывать жалость и сострадание. Это испытание делает пространство чёрным, засиженным мухами; скребёшь по нему обломанными ногтями и постепенно вымарываешься снаружи. И не отмыться. Никакие счастливые солнечные дары не отбелят горизонт, черноту безысходности, прихода и ухода черноты, преддверие которой просыпается утром, чаще – вместе с будильником. Он выдёргивает из забытья и навязывает обязаловку действий, и не вырваться из круга, не вырваться. Себе не принадлежишь, а когда вдруг принадлежишь, становится страшно: оголяешься примитивностью выпада ненужной цифры из огромной формулы, которая осточертела, но без неё нет жизни.
Несколько дел одновременно. Одно на мустанге. Он настолько необъезжен, что грива в пальцах – как недосягаемая иллюзия, и после бешеной скачки с мёртвой хваткой в пятерне руки – в конских волосах ни одного дикого волоса, ни на одежде, ни в ладони. А была ли скачка? Нет доверия и тем, кто был рядом и делал вид, что стартует на мустанге вместе с тобой, а сам собирал только искры со шпор и потом, улыбаясь мне, убеждал, что это инстинкт самосохранения, способ выживания и все так делают…
Другое дело – на козе. Оседлав козу, я раскачиваю её выменем, фактически своим выменем, стараясь больше выплеснуть в жаждущие рты жирного тягучего молока. Чем больше отдаю, тем больше вероятность белого проблеска в черноте экскрементов. Больше втягивайте в себя – мне от этого, ой, как хорошо.
В чём смысл прозябания? Да, побольше сцедить любимому молочка, амброзии. Ему хорошо и мне…
А вот ещё – иногда седлаю свинью. Нет, она сама бьёт своим копытцем, требуя внимания. Ну не хочу я биологических протуберанцев. Вспыхнет такой, только ось наклоняет от дел праведных. Свинья – животное умное и чистоплотное и вовремя плюхается на бок, ни разу не придавила, спасибо ей за это…
Я, ошарашенный её монологом, пытался зацепиться за её слова как рыба, неуспевающая схватить приманку с удилища рыбака, заинтересованного не в улове, а в самом процессе.
Так же внезапно, как начала говорить, она замолчала, поднялась со скамьи и мелкими быстрыми шажками направилась к зданию больницы. Я не посмел её остановить и пошёл за ней следом. В регистратуре оказался лечащий врач Нонны Георгиевны, которому в завуалированной форме я изложил причину визита, в надежде получить адрес Василия, поскольку он являлся опекуном этой странной женщины.
– А почему вы не спросили у самой Нонны Георгиевны?
– Не решился. Она так странно разговаривала со мной.
– Она достаточно адекватна для общения, усугубления её состояния в течение суток очень кратковременны.
– Я не мог прервать красноречие такой Аспазии, – переходя на интонацию оправдывающегося (обстановка клиники оставила поведенческий отпечаток), сказал я.
