Трехгрошовый роман - Бертольд Брехт

Мэкхит пошел распорядиться насчет кареты. Зайдя в соседнюю комнату за своим саквояжем, он накрыл Були (он же Джейкоб Крючок) с женой Роберта Пилы; пришлось устроить скандал и раз навсегда запретить «подобное свинство в своем доме». Ему также не понравилось, что Персик все еще танцевала с ветреным О'Хара. Он довольно резко прекратил танцы. Но, в общем, Мэк не имел оснований жаловаться – праздник удался.

Когда новобрачные уезжали в свадебную поездку, гости, как водится, выстроились на лестнице и махали им. Как только они уехали, часть гостей принялась чествовать Фанни в качестве второй невесты, но заметил это только Мэк, знаток человеческой души; он обернулся и поглядел в заднее окошко кареты.

Они поспели к поезду, уходившему в Ливерпуль.

Свадебное путешествие в данный момент не очень устраивало Мэкхита.

Две недели назад на окраине были ограблены две какие-то лавки, торговавшие стальными изделиями. В еженедельнике «Зеркало», который именовался так потому, что редакция до тех пор держала зеркало перед глазами своих ближних, покуда те не откупались, уже несколько дней как появилась заметка – сотрудник редакции случайно купил в д-лавке лезвия для бритвы, обычно продававшиеся в ограбленной лавке. О'Хара вступил в переговоры с «Зеркалом», но Мэкхит в настоящее время не был расположен платить и спустил с лестницы одного из сотрудников редакции вместе с его зеркалом. «Зеркало» немедленно потребовало от д-лавок предъявления накладных на лезвия. Накладные, разумеется, можно было раздобыть, но этим дело все равно бы не кончилось.

Со столовым серебром тоже не все было в порядке; ввиду крайней спешки приобретение его не обошлось без человеческой жертвы. Ребята пытались скрыть от шефа этот случай, чтобы не портить ему праздничного настроения, но Мэк все-таки кое-что пронюхал. Причиной небрежной работы, как и всегда в подобных случаях, было отсутствие денег в кассе банды.

Когда Мэкхит узнал об убийстве, он хотел в последнюю минуту отказаться от свадебного путешествия; но это было уже невозможно. Тогда он решил по крайней мере воспользоваться путешествием, чтобы уладить кое-какие дела, и поэтому избрал Ливерпуль.

В купе Персик выглядела очень хорошо. О'Хара был незаурядный танцор, и за те несколько секунд, что она шла от подъезда до кареты под густыми, темными каштанами, она ясно почувствовала, что это был действительно лучший день в ее жизни. Никогда еще вокруг нее не увивалось столько мужчин. Она была счастлива. Мэк, таясь от соседей, жал ее горячую руку.

В Ливерпуле они сняли небольшой номер. Прежде чем лечь в постель, они выпили внизу бутылку бургонского. Этого не стоило делать. Поднимаясь по лестнице, Мэк почувствовал, что порядком устал.

Он был уже не в силах по достоинству оценить новую комбинацию, а лиловый корсет, по-видимому, оказался для него делом привычным. Впрочем, всему виной была его усталость.

Они вскоре заснули, но поздно ночью неожиданно затрещал предусмотрительно заведенный будильник, и они провели не без приятности еще один час. Уступая настойчивым расспросам, Мэк признался, что у него было в прошлом несколько интрижек (о Фанни он умолчал вовсе, а относительно Дженни признался лишь наполовину), а Персик призналась, что она однажды дала себя поцеловать Смайлзу, – правда, после упорного сопротивления, – так что в результате ее признание оказалось кульминационным пунктом всего дня и послужило фундаментом его долголетней любви к ней.

Полли тоже была счастлива и простила Мэку его прошлое профессионального громилы, которое он открыл ей внизу за бутылкой бургонского, – он позволил ей вытащить до половины стилет из его толстой трости. Она простила ему даже его прошлые увлечения, более того – его несколько необычные привычки, как, например, чесание груди под рубашкой; по этим признакам она ясно поняла, что действительно любит своего мужа.

Господин Джонатан Пичем получил полномочия от баронета, букмекера, домовладельца, текстильщика и ресторатора. Он встретился с Кексом на перроне.

За всю дорогу до Саутгемптона спутники обменялись не более чем десятком слов. Кокс читал «Таймс», надев пенсне на острый нос, а Пичем тихо сидел в уголке, сложив руки на животе, в области пупка.

Один раз маклер поднял глаза и сказал равнодушно:

– Мафекинг держится. Крепкие ребята!

Пичем молчал.

«Скверно, – думал он, забившись в свой угол, – англичане набрасываются на англичан. И не только этот тип, но и те, что сидят в Мафекинге, тоже против меня. Хоть бы они уж сдались! Тогда бы не понадобилось ни свежих войск, ни кораблей, и все это дело, которое будет мне стоить головы, расстроилось бы. А теперь они сидят там, в этом ужасном климате, и изо дня в день ждут кораблей, которые я обязан купить для них на мои трудовые денежки. «Держитесь, – твердят они друг другу каждый день, – не унывайте и не поддавайтесь, ешьте поменьше, лезьте под пули, покуда старый Джонатан Пичем не купит на свои трудовые денежки корабля, который привезет вам смену». Если равняться по ним, то все это проклятое дело с покупкой судов следовало бы провести как можно скорей, а по мне – как можно медленней, стало быть, наши интересы в корне расходятся. А между тем мы даже не знаем друг друга».

В саутгемптонском отеле они тотчас же разошлись по номерам; они даже не поужинали вместе. Но поздно ночью страшный шум из смежного номера, где спал Кокс, разбудил Пичема.

Пичем надел брюки и вошел к Коксу. Маклер лежал в постели, натянув одеяло до подбородка, а в центре комнаты стояла какая-то сравнительно еще молодая особа в одних чулках и ругательски ругала Кокса.

Из ее взволнованных речей можно было понять, что она ни в коем случае не намерена удовлетворять предъявленные ей требования. Она ссылалась на свою многолетнюю практику и богатый опыт и всячески подчеркивала, что она абсолютно лишена предрассудков; свидетельствовать об этом могли, по ее словам, многие портовые рабочие, а равно и матросы – люди, видавшие виды и весьма требовательные. Но никто – ни даже один из членов местного суда, человек пожилой и известный своими мерзостями всему городу – не осмеливался предъявлять ей за десять шиллингов подобные требования.

Она с удивительной изобретательностью унижала Кокса. Без всякого труда находила для него сравнения, которые, если бы их можно было воспроизвести, своей поэтической силой обеспечили бы этой книге почти бессмертную славу.

Не успел Пичем войти, как в дверь уже постучали. Он с трудом вытолкал из комнаты переполошившихся лакеев. Затем он принялся увещевать даму, которая тем временем живописно задрапировалась в плюшевую скатерть и принялась шнуровать ботинки; он попытался пробудить в ней деловой дух.

После упорной борьбы она ушла, сунув в чулок несколько кредиток, со словами:

– Раздобудьте вашему приятелю двух-трех дам, если вы хотите привести его в такое состояние, чтобы ему не пришлось ползти из гостиницы на карачках.

Когда она ушла, они стали укладывать чемоданы, так как отель не был заинтересован в их дальнейшем пребывании под его кровлей. Они перебрались в другой.

Между тем время подошло к четырем часам утра. Они решили больше не ложиться, заказали себе чаю и стали беседовать.

Кокс испытывал настоятельную потребность выговориться. Он не стал скрывать от господина Пичема, что сцена, только что имевшая место, вызвала в нем острое омерзение. Он отважно бичевал свою слабость, толкнувшую его на общение с подобными отбросами общества.

– Эти люди, – сказал он грустно и возбужденно, – теряют всякий контроль над собой, стоит только изъять их из привычного окружения. Они не выносят джентльменского обращения. Нельзя их за это упрекать; они иначе не могут. Они немедленно разражаются отвратительнейшей бранью. Длительное самоосквернение из корыстных расчетов убивает в них все лучшие порывы. Они не хотят работать, они даже не хотят давать что-либо действительно равноценное за те деньги, что им платят. В сущности, они хотят только одного – легкой жизни. Это то самое, что претит мне в социализме. Этот плоский материализм несносен. Величайшее счастье для такого существа – лень и безделье. Все эти исправители человечества никогда ничего не добьются. Они не считаются с человеческой природой, испорченной до мозга костей. Да, если бы люди были таковы, какими мы хотели бы их видеть, то не все еще было бы потеряно. Но при данных условиях ничего не выйдет. И в результате остается одно горькое похмелье.

Пичем, по обыкновению, стоял у окна и смотрел на уже освещенную солнцем площадь, которую поливал из кишки человек в синей блузе. Прогрохотали первые тележки с овощами из гавани.

Когда Кокс кончил свою речь, он сухо сказал:

– Вам следовало бы жениться, Кокс.

Кокс ухватился за этот совет, как за соломинку.

– Может быть, и следовало бы, – сказал он задумчиво, – мне необходимо ощущать подле себя любящее существо. Вы отдадите за меня вашу дочь?