Трехгрошовый роман - Бертольд Брехт

Пичем был озабочен более чем когда бы то ни было. В недрах КЭТС он работал на Кокса. А между тем не мог Даже предложить ему свою дочь. Что ожидало его впереди?

В полдень он пошел в доки. Корабли гудели, точно ульи. Повсюду стучали молотками, пилили, красили. Рабочие стояли на шатких стремянках, висели в хрупких проволочных корзинах. Пичем стоял посреди всей этой деловитой суеты и ежился. На материалах экономили до крайности: дерево, железо, даже краска – все было самое дешевое. И тем не менее дело оказалось чудовищно-убыточным.

Из доков Пичем поспешил к себе на фабрику. И тут все шло заведенным порядком. Нищие сдавали выручку в конторе. Бири внимательно сверял сдаваемые ими суммы со своими ведомостями и недоверчиво выслушивал оправдания тех, кто не выработал нормы. Он улаживал пограничные столкновения и стычки с чужаками. В мастерских за длинными столами горбились девушки. Когда потребности фабрики бывали покрыты сполна, они работали на старьевщиков и белошвейные мастерские. Музыкальные мастера чинили трубы шарманок. Несколько нищих слушали новые музыкальные валики и долго выбирали подходящий. В классной комнате шли занятия. Высохшая старуха, вечером работавшая в уборной при ресторане, учила молодую девушку продавать цветы.

Пичем вздохнул. К чему все это, если он ежеминутно вынужден прислушиваться, не грохочут ли на лестнице шаги полицейских, явившихся за ним в контору?

Во всем была виновата его дочь.

Из-за своей неудержимой чувственности, несомненно унаследованной от матери, как и вследствие преступной неопытности, Полли отдала свою судьбу в руки более чем темной личности. Почему она сразу же вышла замуж за своего возлюбленного, было для него загадкой. Он подозревал нечто жуткое. Однако он всегда был за то, чтобы сохранять известную дистанцию между родственниками, и это мешало ему говорить с ней о ее частных делах. Кроме того, разговоры о вещах, которые ни при каких обстоятельствах не должны были иметь места, могли принести один лишь вред: такие разговоры только низвели бы невозможное на степень возможности, а это лишило бы Пичема главного оружия – его очевидной неспособности представить себе, что столь гнусный поступок мог быть совершен.

Среди ночи или под утро Пичем, как обычно, встал с кровати и побежал наверх, на галерею, посмотреть, дома ли еще Полли. Заглянув в полуоткрытое окно, он увидел на кровати смутные очертания ее тела. Она преспокойно жила дома и, как видно, даже не встречалась с мужем.

Во всяком случае, следовало как можно скорей расторгнуть этот брак. Пичему была нужна его дочь.

В том, что Кокс и теперь еще женится на ней, Пичем ни минуты не сомневался. В Саутгемптоне он убедился в слепой похотливости маклера. Этот распутник, вне всякого сомнения, был покорным рабом своих страстей.

А Мэкхит, судя по всему, не возражал против дальнейшего пребывания его жены под родительским кровом. Он не предпринял никаких серьезных шагов, беспрекословно позволил спустить себя с лестницы и, насколько Пичему было известно, нигде пока еще не распространялся о том, что он женат. Угроза лишить дочь наследства, судя по всему, подействовала. Он, очевидно, рассчитывал на деньги. Они, верно, были нужны ему.

Его д-лавки широко задуманы и весьма ловко выкачивали сбережения у мелких и мельчайших людишек, но, с другой стороны, они достаточно примитивны – собственно говоря, не что иное, как темные, кое-как оштукатуренные конуры с двумя-тремя кипами случайного товара на сосновых досках, с отчаявшимися людьми за прилавком. Откуда он доставал товары по такой дешевке, никак нельзя было выяснить.

Пичем пытался через своих нищих войти в сношения с владельцами лавок. Однако добился он немногого. Люди упорно молчали, они ненавидели нищих, а возможно, и сами мало что знали о происхождении товаров.

Несколько больший успех имели его изыскания относительно прошлого Мэкхита. Целые периоды его жизни были покрыты тем полумраком, который заставляет биографов наших знаменитых предпринимателей неожиданно становиться немногословными; чаще всего их герои внезапно и совершенно необъяснимо «подымаются» из неизвестности после стольких-то и стольких-то лет «тяжелой и самоотверженной работы», причем биографы обычно забывают указать – чьей работы.

Мелкие конкуренты д-лавок утверждали, будто господин Мэкхит в дни своей не столь уж далекой молодости привлекался к ответственности за брачные аферы. Обманутых им девушек они называли «д-невестами», но адреса их указать не могли. Эти глухие сплетни невозможно было использовать. Одно было так или иначе ясно: биография Мэкхита начиналась где-то на самом дне города. В былые – не столь уж далекие – времена методы этого удачливого господина были еще более неприкрытыми, еще более грубыми и еще более доступными для судебного преследования.

Между прочим, Пичем посетил редакцию «Зеркала» – листка, утверждавшего в свое время, что в его распоряжении большой материал против владельца д-лавок. В редакции, однако, с большим трудом припомнили все это дело и невнятно забормотали, что у них недостает документальных данных. Пичем принужден был уйти, ничего толком не узнав, но унося впечатление, что они все-таки что-то знают и даже располагают соответствующим материалом.

Госпожа Пичем, в эти дни более чем когда-либо предоставленная самой себе, а следовательно, и погребу, смутно догадывалась об опасности, нависшей над домом, и, в свою очередь, ломала голову, как разлучить Полли с «лесоторговцем». Она терпеть не могла Кокса, считая его «фальшивым человеком», но он определенно был более выгодной партией.

Она строила планы, как бы накрыть Мэкхита с какой-нибудь женщиной. У него, несомненно, должны быть амурные дела; она не могла забыть, как он обнимал Полли за бедра, а ведь последнее время он жил один.

А потом ей приходило в голову, просветленную несколькими стаканчиками вишневки, что на этой стадии подобные истории с неизбежными потоками слез и примирением могут лишь укрепить отношения супругов. И она отказывалась от своих планов.

Ничем уже несколько раз подумывал о том, чтобы предложить охотнику за приданым денег, но никак не мог решиться на этот противоестественный шаг.

Он послал к Мэкхиту Бири. Лесоторговец принял его в антикварной лавке Фанни Крайслер.

Бири присел, груда сырого мяса, на краешек хрупкого стула чиппендейл[1]; он играл котелком, свесив его между толстыми коленями.

– Господин Пичем просит передать вам, – выложил он напрямик, – чтобы вы как можно скорей выпустили из игры Полли, не то плохо вам придется. Довольно она с вами цацкалась. И, что самое главное, довольно господин Пичем с вами цацкался. Если вы думаете, что пристроились к жирному пирогу, то это величайшее заблуждение, сударь. Приданого не будет. Наличных денег у нас в обрез. Если у вас другие сведения, значит, вам наплели невесть что. Кстати, мы напали на след нескольких баб, которые тоже могли бы назваться госпожами Мэкхит, если бы они того захотели и знали ваш адрес. Зарубите себе на носу – мы ни перед чем не остановимся, чтобы избавиться от вас. Но господин Пичем сказал, что он не хочет скандала, он предпочитает все уладить тихо-мирно; почему – мне непонятно. Я, знаете ли, взялся бы за это дело совсем иначе.

Мэкхит рассмеялся.

– Передайте моему тестю: если он испытывает затруднения, я охотно помогу ему небольшой суммой, – сказал он дружелюбно.

– Мы не испытываем никаких затруднений, – грубо сказал Бири, – а вот вы их скоро испытаете. Мы живем в государстве, сударь, где уважают законы. Еще раз повторяю: у нас нет той малины, на которую вы заритесь. Зря стараетесь, сударь! Мы бедные, почти нищие люди, но мы не позволим наступать себе на ноги. А то, знаете, и червяк может поднять голову, и притом еще как!

– Но только на улице, – возразил Мэкхит, – пускай он поднимает голову на улице, а не в моей лавке!

Бири ушел, зловеще хрюкнув. Пичем вздохнул, выслушав его отчет.

В его распоряжении было ровно два месяца; по истечении этого срока он должен был либо получить дочь в полное свое распоряжение, либо платить.

Ресторатор Краул не солгал. Выяснилось, что ему не только негде достать деньги, но что вообще спасти его может только удачный – и притом немедленный – исход сделки с транспортными судами. Он окончательно обанкротился.

Баронет, еще молодой человек, тоже открыл наконец рот и признался, что он неплатежеспособен. Он владел несколькими заложенными имениями в Шотландии, и ему грозила опека. Пичем и Истмен уговаривали его в конторе Пичема, как больную лошадь.

Баронет имел возможность жениться на деньгах. В его распоряжении была самостоятельная американка, готовая купить его древнее имя и светские манеры. Ей нравилась мебель в английских помещичьих домах, в особенности стулья.

Молодой Клайв называл ее козой и содрогался от ужаса, но Истмен реагировал весьма кисло; он сделал строгое лицо и подчеркнуто почтительным тоном осведомился о ее здоровье. Сравнение американки с разбитой на ноги лошадью он пропустил мимо ушей. Оба компаньона пригрозили молодому человеку скандалом в случае краха КЭТС и до тех пор взывали к его совести, покуда он не пообещал им пристойно обращаться с американкой.