Страсть - Федор Раззаков

Бог мудрее нас: ты думаешь, что ты совершаешь поступок, а его совершают за тебя другие. Одно дело читать про эмиграцию у Бунина, Цветаевой, Набокова, Довлатова, а другое – самому все это пройти. Да, в других условиях, по другим причинам. Если бы я этого не прошел, живя в России, я бы все представлял иначе.

Я бы себе говорил: вот я сижу, работы не слишком много, кино затухает, художественное телевидение практически закончилось, концертов нет, а в это время в Израиле мои товарищи в театре «Гешер» (что в переводе значит «Мост») успешно играют, они попробовали, что такое другая жизнь, а я так и не решился. Зная свой самоедский характер, могу сказать точно: я бы себя сгрыз. Мне нужно было все попробовать самому. Надо было узнать, что такое в 57 лет начать учить иврит, что такое играть на чужом языке, что такое суметь на нем преподавать в театральном институте, и многое другое…»

Отъезд Козакова многие его коллеги восприняли неоднозначно. Некоторые – с пониманием, другие (таких оказалось большинство) – с раздражением и злостью. По их мнению выходило, что Козаков чуть ли не предал родину в самый ответственный момент – покинул страну накануне революционных событий (два месяца спустя в Москве чуть было не пришел к власти ГКЧП). К примеру, Виктор Мережко, отсняв эпизод отъезда Козакова с семьей на вокзале, вставил в него комментарий Владимира Познера, который публично осудил Козакова. В те дни в средствах массовой информации были и другие нелицеприятные выступления коллег уехавшего актера. Чуть позже Козаков напишет: «Это заставило меня крепко задуматься: что же у нас за страна такая, если люди одной профессии, одного круга интересов, которым все доподлинно известно – и про положение дел с кино, и про зыбкость существования в театре почти каждого из нас (и моего, в частности), и про то, что не от хорошей жизни я бежал и тем паче не на легкие хлеба себя обрек, могут – ничтоже сумняшеся – такие передачи вслед уехавшему сделать или в таковых участвовать, зная, что уже и ответить публично не могу? Если свои на такое идут, так чего ждать от чужих?..»

Стоит отметить, что Козаков уезжал в Израиль не спонтанно, а тщательно все взвесив. Еще в декабре 1990 года он в течение двух недель находился в этой стране на гастролях и смог заручиться поддержкой своих коллег, приехавших туда за несколько лет до этого (актера Валентина Никулина, режиссера Евгения Арье). Коллеги пообещали ему место актера и режиссера в своем новом русскоязычном театре, даже гарантировали зарплату в 1000 долларов. Так что Козаков ехал в Тель-Авив не на пустое место. Однако действительность, с которой Михаил столкнулся в Израиле, оказалась менее привлекательной, чем рисовалась ранее в его воображении: выяснилось, что театру «Гешер» Козаков не очень-то и нужен. В итоге все его режиссерские задумки оказались невостребованными, да и актерские перспективы были весьма расплывчаты. В конце концов ему было предложено в двухнедельный срок заменить артиста Бориса Аханова в постановке «Розенкранц и Гильденстерн», что самому Козакову показалось делом абсолютно нереальным: после всех мытарств, связанных с переездом, невозможно было за столь короткий срок выучить роль и ввестись в почти готовый спектакль. Короче, Козаков в те дни чувствовал себя не самым лучшим образом. А тут еще на его пути возник змей-искуситель в лице бывшего замдиректора Малого театра, а ныне – одного из работников дирекции Тель-Авивского государственного камерного театра Юрия Хилькевича. Он предложил Козакову перейти к ним в театр и сыграть роль Тригорина в постановке Бориса Морозова «Чайка», причем на иврите. Поначалу Козаков хотел было отказаться, однако после того как Хилькевич ознакомил его с условиями будущего договора – приличная зарплата на целый год, всевозможные пенсионные отчисления и т. д., – согласился.

Соглашаясь на переход в другой театр, Козаков в душе осознавал, что идет на определенный риск. В течение пары-тройки месяцев выучить и сыграть роль на чужом языке, которого до этого он никогда не знал (на иврите он мог сказать только одно слово – «шалом»), казалось делом неподъемным. Однако ситуация обязывала актера пойти на риск, и он, несмотря на все свои сомнения, надеялся справиться с этим делом. Внутреннее чутье его не подвело: уже 4 октября в театре состоялась первая репетиция, и Козаков выдал весь текст роли наизусть, да еще и с правильным произношением. А ровно два месяца спустя в камерном состоялась премьера «Чайки», которую Козаков, по мнению публики и критики (восторженные статьи появились даже в «Нью-Йорк таймс» и «Вашингтон пост»), отыграл вполне достойно. Чуть позже о Михаиле даже сняли документальный фильм под названием «Я должен играть», который показали по Израильскому телевидению.

Однако в глазах самого актера это была пиррова победа. Почему? Всю жизнь тратить на изучение иврита, зная, что он никогда не сможет стать для него родным языком, – такая перспектива совершенно не устраивала Козакова. Однако чтобы заработать себе на достойную жизнь, ему в течение нескольких лет все же пришлось наступать на горло собственной песне. «Чайку» он сыграл 45 раз, в «Ричарде III» побегал в массовке, в спектакле «Вчера, позавчера» сыграл две роли. Но главным местом его заработков и приложения души и сердца был все-таки не театр, а залы, концерты на русском языке: он читал стихи Пушкина, Тарковского, Бродского, играл отрывки из прошлых, еще московской памяти, спектаклей. Помимо этого, Козаков находил еще время и возможность участвовать и в других творческих проектах. Например, он озвучил пять фильмов компании «Уорнер Бразерз». Показал с большим успехом свою «Тень» в разных городах Израиля (причем заработал на этом в несколько раз больше, чем за ту же постановку в Москве). На заработанные таким образом деньги Козаков в 1993 году сумел купить себе в Тель-Авиве квартиру. Это так называемая «ключевая квартира» – она на 40 процентов принадлежит Козакову, на 60 – ее владельцу. Квартира стоила 85 тысяч долларов, из которых 50 тысяч Козаков заплатил сразу после въезда.

Между тем к середине 90-х Козакова вновь потянуло на родину. Желание вернуться в Россию усилилось после того, как 18 августа 1995 года у него родился пятый по счету ребенок – дочь Зоя (названа в честь бабушки). В итоге летом следующего года (аккурат в день рождения дочери) Козаков вместе с семьей вернулся в Россию.

В сентябре 1996 года, давая интервью «Независимой газете», Козаков так объяснил причину своего возвращения на родину: «Я мог бы продолжать жить в Израиле, играть, ставить, преподавать. Но этот эксперимент (исключительно над самим собой) показал мне, что я только формально могу быть «человеком мира». Наступил какой-то предел, которого я не выдержал. Я понял, что не могу жить без того, что называют русским театральным процессом, без того, чтобы в любой вечер можно было пойти в какой-то театр, что не могу без моих друзей. Правда, я взял на себя огромную ответственность. Если эта нестабильность в России превратится в еще большую, не знаю, как буду смотреть в глаза жене. В конце концов скажу: забирай детей и увози, я остаюсь…»