Франкенштейн, или Современный Прометей. Последний человек. - Шелли Мэрри

Главным достоинством этого романа является способность пробуждать глубокие и сильные чувства. Перед нами предстают изначальные побуждения человеческой души; и, пожалуй, только те, кто привык углубляться мыслью в их истоки и направление, смогут в полной мере понять обусловленные ими действия. Но так как все они основаны на человеческой природе, то едва ли читатель, способный интересоваться хоть чем-нибудь кроме новой любовной истории, не отзовется на них какой-то из сокровенных струн собственной души.

Изображаемые чувства нежны и невинны, образы второстепенных персонажей этой необычайной драмы озарены нежным и мягким светом, картины домашней жизни просты и трогательны, пафос повествования неотразим и глубок.

484

Дополнения

Самые злодеяния и ярость одинокого чудовища - как они ни жутки - не вызваны роковым стремлением к злу, но неизбежно следуют из известных причин, которые вполне их объясняют. Они, так сказать, являются порождениями Необходимости и Человеческой Природы. В этом и заключается мораль книги - вероятно, наиболее важная и общезначимая из всех, какие можно внушить с помощью примеров. Причините человеку зло, и он станет злым. Ответьте на любовь презрением; поставьте человека по какой бы то ни было причине в положение отверженного; отлучите его, общественное существо, от общества - и вы неизбежно принудите его быть злобным и себялюбивым. Именно так слишком часто и происходит в обществе: тех, кто скорее других мог бы стать его благодетелем и украшением, по какому-то случайному поводу клеймят презрением и, обрекая на душевное одиночество, превращают в бич и проклятие для людей.

Чудовище во "Франкенштейне", несомненно, является устрашающим созданием. Попав в человеческое общество, оно не могло встретить у людей иного приема, нежели тот, что описан в книге. Это был урод, аномалия; и, хотя душа его под воздействием первых жизненных впечатлений стала любящей и исполненной нравственного чувства, обстоятельства его появления на свет были столь необычными и страшными, что, когда их последствия получили развитие, его природная доброта постепенно сменилась мстительностью и неукротимой ненавистью к людям. Сцена в хижине между чудовищем и слепым Де Лэси - один из самых проникновенных и незаурядных образцов патетического, какие мы только можем вспомнить. Невозможно читать этот диалог - как и многие другие, подобные ему, без того, чтобы сердце не замирало от потрясения и слезы не струились по щекам! Встреча и спор Франкенштейна с чудовищем в ледяном море приближается по силе воздействия к попыткам Калеба Уильямса усовестить Фолкленда3. Она действительно несколько напоминает по стилю и манере замечательного писателя, которому автор посвятил свою книгу и с творчеством которого он, очевидно, хорошо знаком.

Впрочем, следы чего-либо похожего на подражание можно найти лишь в одном эпизоде романа, изображающем прибытие Франкенштейна в Ирландию4. Общий же характер повествования не имеет аналогов в предшествующей литературе. После гибели Элизабет действие, словно поток, который в своем беге становится стремительнее и глубже, приобретает грозное величие и великолепную силу бури.

Сцена на кладбище, когда Франкенштейн навещает могилы своих близких, его отъезд из Женевы и путь через татарские степи к берегам Ледовитого океана похожи одновременно на жуткие движения ожившего трупа и на странствия некоего духа. Сцена в каюте корабля Уолтона - исполненная величия речь, произносимая чудовищем над мертвым телом его жертвы, - свидетельствует о силе интеллекта и воображения, которую, как несомненно признает читатель, мало кому удавалось превзойти.

Вальтер Скотт

ЗАМЕТКИ О "ФРАНКЕНШТЕЙНЕ,

ИЛИ СОВРЕМЕННОМ ПРОМЕТЕЕ"

Создатель, разве я тебя просил

Из глины, коей был я, в человека

Меня преобразить, извлечь из тьмы?

"Потерянный Рай"1

Перед нами роман - или, точнее говоря, романтическое повествование - столь своеобразной природы, что, прежде чем дать оценку конкретного произведения, следует охарактеризовать ту разновидность литературы, к которой оно принадлежит.

Первое общее разделение прозаических сочинений на те, в которых описываемые события ограничены естественными законами природы, и те, чье действие управляется чудесными и сверхъестественными механизмами, достаточно очевидно и бесспорно. Однако и романы, основанные на чудесах, подразделяются на несколько групп. В наиболее ранних творениях фантазии поэт - или же сказочник - не нарушает, как ему кажется, законы правдоподобия тем, что вводит в свой рассказ ведьм, домовых и волшебников, - ибо он, как и его слушатели, твердо верит в их существование. Но со временем эта искренняя вера исчезает, и с той поры сочинения, интерес которых коренится в чудесном, пишутся и читаются лишь потому, что они развивают воображение людей, любящих, подобно поэту Коллинзу, погружаться в роскошь восточных легенд и сказаний2, бродить по зачарованным долинам, любоваться великолепием золотых чертогов и отдыхать у родников Элизиума3. В сочинениях такого рода чудесное само является главным и наиболее важным предметом и для автора, и для читателя. Описывать воздействие сверхъестественного на сознание персонажей, увлеченных его чудесами и захваченных его механизмами, - довольно неблагодарное занятие. Герой и героиня, участники сверхъестественных событий, связанных с их приключениями, уверенно и бесстрашно бродят, окруженные чудесами, по волшебному лабиринту и выглядят так же непринужденно, как и описанный в "Зрителе" малый, который, когда его обнаружили, с величайшим хладнокровием нюхал табак посреди бушующего океана, представлявшегося на сцене оперного театра4.

486

Дополнения

Более философским и утонченным использованием сверхъестественного отличается та разновидность литературных произведений, в которой законы природы представлены изменчивыми - не с целью потешить воображение чудесами, но для того, чтобы продемонстрировать вероятное впечатление, которое подразумеваемые чудеса могут произвести на тех, кто станет их очевидцем. Удовольствие, обычно извлекаемое из чудесных происшествий, в данном случае является второстепенным по сравнению с тем, которое мы получаем, наблюдал, как смертных, во всем подобных нам, волнуют Картины, что, чураясь плоских истин, Нам открывают смело суть вещей5.

Однако, далее изображая свои чудеса, автор, свободно владеющий этой манерой письма, убеждает читателя в их второсгепенносги в том случае, когда он способен естественно и правдиво описать те впечатления, которые они призваны произвести на dramatis personae*. Помнится, мудрый Партридж был слишком мудр, чтобы ужасаться при виде тени отца Гамлета (ведь он знал, что это всего лишь человек, нарочно облачившийся в картонные доспехи), - но когда он увидел, что "человечек" (как он называл Гаррика) испугался, сходный страх охватил и его самого6. Насчет этого мы далее приведем ряд примеров из повествования, о котором здесь идет речь. Но успех в этом деле - все же вещь второстепенная по сравнению с главной целью автора; последняя заключается не столько в том, чтобы произвести некое впечатление посредством повествовательных чудес, сколько в том, чтобы открыть новые пути и направления мысли, поместив людей в выдуманные обстоятельства экстраординарного и сверхъестественного характера и затем описав тот строй чувств и образ действий, который они скорее всего изберут.