На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

Телеграмма Стесселя рассеяла плохое настроение. Вдруг появилась догадка, которая озарила все ясным, приятным светом: а что, если после той взбучки, которую Ноги дали под Порт-Артуром, он без поддержки не сможет продолжать осаду? Тогда Ойяме придется пожертвовать немалой толикой своих войск… Тогда, отбив атаки под Ляояном, можно рискнуть перейти в наступление.

Эта мысль показалась простой, исполнимой и принесла душевное облегчение.

Нечего здесь сидеть… Надо ехать и руководить. Надо было давно уже выехать, как он и хотел вчера…

— Пальто! — сказал он Торчинову. — Алешенька Львович, напишите приказ… Дадим в помощь Штакельбергу два батальона. От Засулича…

Рука Алешеньки дрожала, когда он писал приказ. С рассветом, как только начался бой, он впал в болезненное состояние. Разве мог он когда-нибудь думать, что в день генерального сражения у него на душе будет такая муть?

Почему Штакельбергу два батальона? Почему не две дивизии из резерва? Почему в момент решительного боя две трети армии бездействуют?..

Он не знал точно, что происходит у Штакельберга. Непрерывный грохот доносился с правого фланга, где были расположены 1-й и 3-й Сибирские корпуса. Но по веселому тону голоса Куропаткина он догадывался, что Штакельберг остановил атаку противника. И вот в помощь ему два батальона. Всего два батальона! Он уже понимал ход мыслей Куропаткина. Два батальона все-таки помощь, но если Штакельберга постигнет неудача, то два батальона не такая уж чувствительная потеря для армии.

Опять Куропаткин считает и высчитывает, чтобы одержать свою победу наверняка. А сегодняшняя победа тем временем уйдет, как она ушла под Вафаньгоу, под Ташичао, у Тхавуана и в сотне других мест.

Куропаткин сел на коня и прислушивался к канонаде; можно было подумать, что по гулу орудий он выбирает позицию, где необходимо его присутствие.

Алешенька набил тетрадками чистой бумаги кавалерийскую сумку, притороченную к седлу. Он знал, что бумаги потребуется много.

Еще недавно он делал это с чувством, близким к благоговению.

Пошел дождь. Первые струи дождя прибили пыль на дороге, но уже через десять минут дорога стала мягкой, а на буграх скользкой. Шел дождь, мелкий, частый, точно кисеей завесив горизонт. В этой кисее растворились черные клубы дыма, поднимавшиеся над сопками на востоке.

Куропаткин направлялся к главным позициям. Тут были не простенькие, неглубокие, в каменистом грунте вырытые траншеи, в которых защищался сейчас Штакельберг. Здесь были настоящие форты с блиндажами и казематами.

Командующий поднимался на скошенную вершину высокой сопки к одному из фортов. Гора Маэтунь, около которой кипел бой, и сопка Сигнальная, затянутые дождем, не были отсюда видны. Ляоян тоже исчез в дождевой мгле. Куропаткин одиноко стоял на бугре возле каземата, свита почтительно застыла в отдалении, еще ниже держались казаки охраны. Дождь сек склоны сопки, сбегал желтыми потоками в лощины, плотно затянул горизонт. В этой мгле грохот орудий становился все более зловещим. Ровный гул стоял над сопками и плыл к Ляояну. И то, что он, достигнув предельной силы, не утихал, как обычно, создавало особенно тревожное впечатление.

«Но на остальных участках спокойно. Значит, Ойяма сосредоточил удар на участке 1-го Сибирского корпуса. Значит, главные силы японцев там… Почему бы сейчас резерв армии, который равен трем корпусам, не бросить японцам на фланг? Что мешает Куропаткину это сделать? О чем он думает на бугре? Отсюда ничего не видно, сюда не приносят донесений. Что он здесь делает? Ведь он поехал руководить боем?! Ведь идет бой под Ляояном!»

Алешенька так взволновался от этих мыслей, что поднялся на бугор. Косой дождь сек его в лицо.

— Алешенька Львович, — проговорил Куропаткин, увидев Ивнева, который, скользя и обрываясь, шел по краю бугра. — Бумага при вас?

Ивнев сел на мокрую землю, спиной к дождю, вынул из кармана тетрадь.

Куропаткин начал диктовать распоряжения отделам штаба, еще не эвакуировавшимся из Ляояна, немедленно принять все меры к отправлению на север. Если нельзя будет отправиться по железной дороге, командующий приказывал двигаться походным порядком по Мандаринской и другим дорогам, которые заранее были намечены в детально разработанном плане отступления.

Негромкий голос Куропаткина, стоявшего под дождем в сером драповом пальто, временами заглушался канонадой.

Из блиндажа высунулся генерал Харкевич:

— Ваше высокопревосходительство! Телефона-то сюда не провели!

— Вот так у нас всегда, — спокойно отозвался Куропаткин. — О чем же думал Величко?

— Алексей Николаевич! Ведь дождь черт знает какой, и пальто вас не спасет. Идите сюда.

— Дождь изрядный, Владимир Иванович. Мы заготовили несколько приказиков. Потрудитесь отослать.

Через пять минут дежурные офицеры вскочили на коней и стали осторожно спускаться по скользким глинистым склонам сопки. Туман поглотил их. Куропаткин прошел в блиндаж.

Алешенька в блиндаж не пошел. Стараясь привести в порядок свои мысли и чувства, он присел на верхнюю ступеньку. Было душно, парно. Китель промок насквозь.

Из блиндажа доносился говор. О чем говорили эти люди, штаб армии, ведущей напряженнейший бой? Никто в армии не знал, что командующий со штабом пребывает в этом затерянном среди сопок блиндаже. В самом деле, не прав ли Толстой: бой решают не командующие армиями, а солдаты, и дело командующего кончается в тот момент, когда раздается первый выстрел?

— Не может этого быть, не может этого быть! — бормотал Алешенька.

Дождь и ветер усиливались.

6

Маршал Ойяма не смыкал глаз в течение двух суток. Его ординарец вахмистр Накамура напрасно расстилал ватный матрасик, клал около него ватное кимоно и соломенные дзори. Маршал даже не смотрел на матрасик.

Пол в фанзе устилали чистые японские циновки, на них лежали листы фанеры, на фанерах карты.

Маньчжурия, точнейше снятая, со всеми своими горами, горными проходами, вьючными дорогами и пешеходными тропами, была перед его глазами.

Маршал не принадлежал к южанам, с их тонкими чертами лица, тонким и стройным телосложением. Нет, он был типичным северянином. Круглый небольшой лоб под коротко остриженными жесткими волосами, мясистое, книзу широкое лицо, невысокий, плотный корпус.

Во время реставрации он был молодым офицером в войсках даймио Мацумайи — опоры сёгунов.

В те дни все знали, что Ойяма предан своему князю и Токугавам, и сообразно своей преданности он получал ответственные поручения.

Но теперь мало кто знает, как пал даймио Мацумайя. Однажды молодого Ойяму посетил незнакомец, оказавшийся посланцем врага. Конечно, верность души и преданность — прекрасные качества, но Ойяма предпочел жизненные блага, предложенные незнакомцем. Все произошло быстро и хорошо: господин был предан и убит, а Ойяма зашагал вверх по лестнице жизни.

Он много потрудился и много успел. Все видели в нем человека скромного, пребывающего в рыцарском поклонении императору, и только прозорливцы догадывались об его истинной природе славолюбца, жаждущего прослыть мировым завоевателем.

Войну против Китая Ойяма начал с легким сердцем: ведь Ли Хун-чжан едва принимался за свои военные преобразования! Ойяма выигрывал сражение за сражением, пал Порт-Артур, кампания кончилась…

Войну с Россией маршал начал с жадностью и вместе со страхом. Как будто было учтено все: Россия находилась в узле мировых противоречий, она не была готова к войне на Востоке, немногочисленным русским войскам в Маньчжурии можно было наносить удар за ударом. Но Ойяма боялся Куропаткина. По его мнению, Куропаткин был умен, отлично знал военную историю и военную науку, он имел все данные для того, чтобы победить… Быстрота — быстрота и дружественные нации — вот что должно было в конце концов помочь Ойяме.

На совещание двадцать восьмого августа Ойяма пригласил всех генералов и прикомандированных к его штабу американского полковника Дугласа и англичанина генерала Хардинга. Перед совещанием снял сапоги и босиком — так он себя свободнее чувствовал — сел на подушку.

Генералы входили в фанзу и кланялись. Для них стояли европейские стулья.

Когда генералы расселись, Ойяма закрыл глаза, посидел так несколько минут, потом спросил:

— Когда вы намерены взять Ляоян?

Оку, Нодзу, Ниси назвали разные даты. Куроки молчал. Ойяма взглянул на него:

— А когда намерен Куроки?

— Я намерен, — тихо сказал Куроки, — послезавтра.

Ойяма засмеялся. Смеялся он мелким хриплым смехом, и присутствующим казалось, что маршал не столько смеется, сколько кашляет.

— Куроки не уважает Куропаткина!

— У нас с ним разные характеры.