На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

— Вы все мечтаете о переходе в наступление, — сказал Куропаткин, — и считаете, сколько батальонов у нас и сколько у японцев. Одни говорят, что у японцев много, другие — что у них не так много. Но сколько бы у них ни было, имейте в виду, Алешенька, батальон японский внушительней нашего. Он превышает наш по количеству штыков, японские солдаты лучше наших приспособлены к местным условиям. Они вооружены горной артиллерией и пулеметами. А у нас? Много ли у нас пулеметов? Горной артиллерии нет. А полевая имеет только шрапнель. Если мы завтра перейдем в наступление, чем прикажете разбивать японские укрепления?

Алешенька молчал и смотрел на Куропаткина. Никогда еще Куропаткин не говорил с ним так откровенно. Маленькие глаза его сверкали несомненной злостью. Он точно хотел сказать: «Разве вы не понимаете разницы между мной и Ойямой? Ойяму поддерживает вся страна, а мне нужно бороться не только с японцами, но еще вести отвратительную борьбу у себя, в Петербурге. И эта борьба, которую я веду в Петербурге, может быть, важнее для меня победы или поражения на полях Маньчжурии…»

От этого блеска глаз, от этого глухого, тяжелого голоса Алешенька вдруг почувствовал себя глупеньким и слабеньким. Сначала ему казалось странным, почему Куропаткин отступает к Ляояну, позволяя сойтись сюда Оку, Нодзу и Куроки — всем японским армиям. Ведь это же Седан?! Потом он решил, что, опираясь на сильные укрепления, Куропаткин хочет тут, под Ляояном, уничтожить все японские армии. Сейчас он перестал что-либо понимать. Он вдруг понял, что Куропаткин не считает готовой для наступления русскую армию, что он очень зол и что неизвестно, что будет с Ляояном.

Уже глубокой ночью выехал Алешенька проследить движение приказов. Торчинов спал в маленькой комнате. Куропаткинский поезд тонул во мраке. Но окна многих домов были освещены, во дворах горели костры, арбы и повозки запруживали улицы: на них спешно грузилось штабное имущество.

Алешенька знал, что Куропаткин решил отправить из Ляояна кое-какое имущество, но то, что он увидел сейчас, было не кое-какое имущество. Увозилось все! Эвакуировались все тылы! А разве армия может быть боеспособной без своих тылов?

Просторный дом иностранных корреспондентов, всегда до глубокой ночи озаренный, был темен. Ивнев заехал в открытые ворота: ни коней, ни бричек. Дом пуст.

Корреспонденты не поверили Куропаткину, что судьба войны в его руках. Впрочем, смешно было верить, если рядом с ними эвакуировались все отделы штаба.

Алешенька почувствовал стыд, точно его уличили во лжи. Что, если войска узнают об этом бегстве? Предусмотрительность это или трусость?

Он не знал, что некоторое время назад у командующего был штабс-капитан Проминский. Сообщенное им страшно обеспокоило, но вместе с тем и обрадовало Куропаткина. Когда он узнал, что случилось то, чего он опасался, сразу стало легче; пропало угнетающее чувство неизвестности, опасность стала явной, с ней уже можно было бороться.

Штабс-капитан Проминский сообщил, что двадцать девятого августа два японских батальона перешли у Саканя Тайцзыхэ.

Два батальона — не много… Но за двумя батальонами кроется план, направленность, вся армия Куроки!

Алешенька не знал, что Куропаткин не только заготовил диспозицию об отступлении, но и отдал соответствующие распоряжения тылам армии.

В штабе Ивнев познакомился с диспозицией на завтра. Войскам не ставилась задача разбить и отбросить противника. Армии предлагалось дать противнику отпор.

Отпор! То есть нечто половинчатое, нечто осторожное. Ни в коем случае не напряжение всех сил.

И в эту минуту он забыл все то, о чем ему говорил Куропаткин. Он возмутился.

— Почему нет решимости победить или умереть? — шептал он. — Победить или умереть!.. Господи, как просто и как хорошо… И как ужасно все это хитроумничанье.

Он вернулся в домик командующего под утро. В первых слабых лучах рассвета чуть заметно шевелился над черепичной крышей георгиевский флаг.

Торчинов лежал на полу, завернувшись в бурку. Поднял голову.

— Кто здесь?

— Это я, Торчинов.

— Ты, поручик? Поди-ка сюда.

И когда Алешенька наклонился к нему, сказал:

— Командующий будет завтра лично командовать. Рано утром поедем туда…

Торчинов махнул в сторону передовой.

— Скорее ложись.

Алешенька растянулся на бурке.

4

Логунов проснулся от гула орудий и сел на соломе. Тальгрен еще спал. Едва занимался рассвет. Было четыре часа. Денщик принес офицерам начищенные сапоги.

— Ваше благородие, самоварчик…

Тальгрен потянулся, ответил:

— Не до чая, Севрук.

Продевая под погон портупею, Логунов вышел во двор. Канонада усиливалась. И по тому, как она началась сразу, и как в бой сразу же ввязались ружья, и ружейный огонь временами достигал крайнего напряжения, ясно было, что началось генеральное сражение.

Рота уже поднялась. Солдаты выстраивались вдоль узкой улицы, показался командир батальона.

— Смирна-а!

Свистунов сказал негромко, но так, чтобы слышали все:

— Я не буду здороваться с ротой, — возможно, японцы вблизи деревни, не надо привлекать внимания. Где командир роты?

Тальгрен бежал по улице.

— Занимайте позиции, Имейте в виду: батальон отсюда не отступит.

Свистунов исчез в предрассветных сумерках. Логунов тихо поздоровался со своей полуротой. Солдаты так же тихо ответили.

Тальгрен подошел к Логунову. Закурил. Вчера вечером Логунов посоветовал ему освободить солдат от вещевых мешков и прочей выкладки. — Э, Николай Александрович, — сказал Тальгрен, — стоит ли?.. Шинели, скатки!.. Телега сорвалась с обрыва и падает в реку… Когда-то мы с вами поссорились, давно это было… Вы думаете, я вас не узнал? Узнал! Все эти ссоры — вздор! Жизнь не стоит того, чтобы, живя, ссориться из-за чего-то. Оскорбления, честь — все вздор. Все проходит. Да-с, вчистую — и ничего не остается.

Сейчас Тальгрен казался Логунову далеким от всего происходящего, смотрел поверх фанз и, разговаривая, не задерживался взглядом на собеседнике. Говорил тихим, глухим голосом.

А люди были спокойны. Они не делали лишних движений, не откашливались, не смотрели в сторону неприятеля.

На соседнем участке завязалась жаркая перестрелка… Значит, японская пехота близко. Штурмуют.

— Время выступать! — сказал Логунов.

— Время, время, — согласился Тальгрен и повел роту.

Стрелки заняли места у бойниц, оставшиеся внизу спрашивали:

— Ну, что там?

— Не видно его пока…

Логунов тоже взобрался на стену. Вершина горы Маэтунь, высокая, коническая, розовая от восходящего солнца, вся была в белых кудрявых облаках шрапнельных разрывов. В бинокль поручик разглядел группу всадников, неспешной рысью двигавшихся по склону горы: Штакельберг ехал к войскам! Это по нему стреляли японцы. Логунов вспомнил Штакельберга под Вафаньгоу, когда генерал вернулся в свой штаб раненный, потеряв коня. От спокойствия всадников, от их неторопливости у него стало хорошо на душе, он сказал Емельянову, припавшему плечом к стене:

— Емельянов, вот мы опять с тобой воюем…

— Так точно, вашбродь… слава богу, вы живы…

На участке было почти спокойно. Изредка рвалась шрапнель. Но это была заблудившаяся шрапнель. Изредка свистели пули. Но это были шальные пули. Федосеев решил, что минута подходящая, и распорядился варить чай.

Винтовки прислонили к стене, вещевые мешки и скатки сложили. Солдаты сидели под стеной, и по их сосредоточенным лицам, по цигаркам в пальцах, по неторопливому разговору Логунов опять почувствовал, что в роте все благополучно.

Он решил пойти взглянуть, что делается у соседей — пулеметчиков, но тут увидел толстого полковника, вылезавшего, из пролома в стене. Пролом был узок, сухая земля засыпала фуражку и китель полковника.

— Господин поручик, кто здесь старший?

— Поручик Тальгрен.

— Я, видите ли, хочу принять участие в бою, — торопливо объяснял полковник. — Я полковник Вишневский… на сей день без полка… Может быть, слышали? Так случилось…

Он хотел улыбнуться, мясистые щеки его дрогнули, губы тоже, но улыбки не получилось; глаза его смотрели растерянно.

— Поручик, — обратился он к подошедшему Тальгрену. — Я — Вишневский. Может быть, знаете? Так получилось…

— Так точно, — сказал Тальгрен.

— Я солдат, решил, что не могу сегодня сидеть сложа руки. Я недурно стреляю, я охотник. Могу командовать взводом.

— Но имею ли я право?

— Э, поручик, имеете ли вы право?! Вы — русский офицер, и я русский офицер. Неужели для меня еще нужно специальное право? В свое время я отлично командовал взводом Я был лучший командир взвода в полку.

Вишневский вынул платок, вытер лицо, шею.