На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

Но Емельянов не остановился.

Федосеев плюнул, сел на чурбан, лежавший у входа в палатку, и стал вынимать кисет. Он не знал еще, как отнестись к происшествию. Оно не вмещалось в его фельдфебельский ум.

— Видать, белены объелся, — сказал он наконец.

— Черт его знает, — пробормотал Куртеев, испуганный всем только что происшедшим.

Емельянов, окровавленный, пришел к своей палатке и сел. Его окружили. Корж кричал:

— Жилин, котелок с водой!

— Умойся, Емеля, чего ты… — уговаривал Жилин. — Кто это тебя так?

Емельянов вздохнул, взял котелок, умылся.

— Федосеев!

— А за что? — спросил Корж.

— Ну, чего спрашивать за что! — засмеялся Жилин. — Фельдфебель поднес тютю. На то он и фельдфебель.

Ночью Корж, Емельянов и Хвостов разостлали в стороне от остальных шинели и легли. Звезды уже высыпали на небо. Они были совсем близко от земли, они точно струились на сопки. Легкое зарево бивачных костров стояло над Ляояном. Тонкий вибрирующий скрип китайских арб и гулкий, по сухой дороге, стук армейских подвод доносились из-за перевала. Потом к этим звукам примешался гул подходившего тяжеловесного поезда. Пронзительно, точно рассекая воздух, свистнул паровоз…

На военной службе Емельянова избили впервые. Если б это случилось несколько месяцев назад, он к расправе отнесся бы как к неизбежному. На то она и солдатчина! Но сейчас он не мог совладать с собой и успокоиться.

И георгия сняли, и по морде надавали. А за что? Разве он свое солдатское дело плохо делал?

— Вот жизнь, — сказал он, поворачиваясь на живот. Сухая трава, днем без запаха, ночью источала едва заметный аромат. — Податься мне, видать, некуда: здесь японец норовит тебя убить да поручик с Федосеевым изголяются. В деревне барин, сукин сын, на все зарится.

Хвостов тоже повернулся на живот. Говорил неторопливо, задумчиво, точно размышляя с самим собой, о солдатчине, о городе, о деревне. О помещиках и о тех, кто владеет заводами, домами и лавками. Говорил о том, как живет крестьянин и как живет мастеровой. То, что он говорил, было Емельянову как бы все знакомо и вместе с тем незнакомо. Незнакомое заключалось в том, что все то, что видел и знал Емельянов, Хвостов видел с какой-то другой стороны, и это не только не вызывало в Емельянове протеста, но отвечало всем его помыслам.

Потом заговорили о солдатских делах.

— Чего надо требовать от начальника? — учил Хвостов. — Обращения на «вы». «Вы — Емельянов!», «Вы — Корж!» Когда офицер потеряет право «тыкать» солдату, он почувствует, что перед ним не серая скотинка, а человек! И цивильное платье! Кончил солдат службу, увольняется в город — имеет право идти в цивильном, и никто над ним не начальствует!

Солдаты кончили разговаривать далеко за полночь. Потом завернулись в шинели и отдались каждый своим думам. Хвостов думал о племяннице. Вчера наконец он увидел Катю. Девушка похудела, но возмужала. Тоскует без дела, маленькое дело не кажется ей делом, хочется ей сразу идти на штурм царизма. Первое время, говорит, ни о чем, кроме войны, не могла думать, а сейчас попривыкла и в душе растут возмущение и гнев. Вся Россия волнуется, неужели же вся моя работа в это время — слово на ушко одному да слово на ушко другому?..

Какая скорая да быстрая! Поругал ее за это…

Мешали комары, Хвостов закрыл воротником шинели лицо, оставив только скважинку для носа.

Емельянов лежал рядом. Он вдруг перестал чувствовать себя одиноким и успокоился. Он думал о том, как он вернется с войны и наведет дома порядок. Он не знал еще, как он будет наводить порядок, но ему казалось невозможным после всего того, что он здесь пережил и понял, опять с тоской и трепетом войти в свою избу и ломать голову над тем, как пропитаться с семьей на клочке земли.

Постепенно мысли его сосредоточились на решительном бое, который должен был разыграться, как только последние арьергардные части отойдут к Ляояну.

Ощущение силы и упорства передавалось от человека к человеку, С кем бы Емельянов ни встречался в эти дни, с людьми ли своего батальона, с солдатами ли других частей, у всех он встречал это торжественное настроение: русские собрались под Ляояном и Ляояна врагу не отдадут.

За сопками, в лощине, в палатке командира батареи капитана Неведомского долго горела свеча. Вставленная в патрон, в тихом безветренном воздухе палатки она горела ровно и ярко.

Мелким почерком Неведомский писал страницу за страницей. Он давно уже не писал стихов, — певучие строчки отступили на задний план перед мыслями, которые требовали точных формулировок.

Когда свеча сгорела наполовину, капитан потушил ее и вышел из палатки. В мерцающем разноцветном сиянии звезд он видел недалеко от себя деревню Маэтунь и высокую скалистую сопку над ней. За деревней тускло сверкала равнина, засеянная гаоляном и бобами. Пение цикад, ровное, ни на минуту не смолкающее, неслось оттуда. А Ляоян был невидим. Его закрыли пологие сопки и звездный свет, который, освещая, вместе с тем и скрывал.

Долго стоял Неведомский, прислушиваясь к ночи, схватившей обширные гаоляновые поля и сопки, крутыми гребнями уходившие к востоку.

Вторая глава

1

Логунов трясся в китайской арбе. Скоро линия железной дороги. Доберется до первой станции, а оттуда прямо в Ляоян.

Как случилось, что он не в плену?

Когда раны его несколько зажили, его отправили в Японию.

Он бежал на третью ночь пути. Конвойные улеглись в фанзе; у ворот, мурлыча песенку, стоял часовой. Потом голос его смолк, он прислонился плечом к стене. Спит или нет?

— Осторожно ступая, Логунов пробрался к тому месту в стене, где еще вечером заметил пролом. Выбрался на улицу, прислушался… пошел в темноту сначала медленно, потом быстрее. Деревня уже сзади. Шел две ночи, приглядываясь к сопкам, деревьям, которые подступали к самой дороге. Ухо его ловило шорохи, тонкий, едва различимый свист в чаще, бульканье тонкой струи воды, и все это было голосами ночной тишины, голосами, которые вдруг стали приносить Логунову новую, острую радость.

Он старался ступать мягко, но то и дело налетал на камни, проваливался в ямы.

В долине несколько раз маячило что-то похожее на деревни, но он торопился все дальше и дальше.

И вот сейчас он едет в арбе.

К полудню Логунов добрался до станции, устроился на тормозе товарного вагона и покатил в Ляоян.

С сопки открылся вид на долину Тайцзыхэ. Река выползала из-за горного отрога, на востоке сверкающей лентой огибала Ляоян и исчезала в море зелени на западе.

Там, туманная за далью, поднималась башня Байтайцзы; южнее, на левом берегу, сгрудились обозы, артиллерийские парки, тысячи белых палаток. Вдоль Фынхуанченской дороги протянулись бесконечные биваки войск, а прямо на юг виднелась Сигнальная гора.

… Он встретил своих солдат в узкой жаркой долине, марширующих поотделенно.

В стороне, на камне, сидел Тальгрен. Правофланговый Емельянов, сделав поворот левым плечом вперед, увидел офицера с перевязанной головой. Ему показалось, что это Логунов, но он не поверил.

— Бог знает что мерещится, — пробормотал он. — Жилин, взгляни-ка!

— Разговоры в строю, Емельянов! Сукин сын!

— Куртеев, поручик…

— Что поручик? — Куртеев тоже увидел поручика.

Логунов медленно направлялся к отделению.

— Взвод, смирна-а! — вдруг неистовым голосом, совершенно забывая про Тальгрена, заорал Куртеев.

— Здорово, братцы! — сказал Логунов.

Он что-то еще говорил, но солдаты его не слушали: они рявкнули «здравия желаем, вашбродь» так, как не рявкали генералу.

— Живы-здоровы, молодцы?

— Вашбродь, дозвольте! — кричал Емельянов.

Строй нарушился, Куртеев оглянулся на Тальгрена.

Командир роты поднялся со своего камня и медленно шел к Логунову.

Офицеры обменялись рукопожатиями, Тальгрен сказал: «С чудодейственным!» — и Логунов, помахав рукой солдатам, пошел искать Свистунова.

Свистунов несколько секунд молча смотрел на Логунова.

— Воистину воскресе! — бормотал он, обнимая его.

… Потом обедали в палатке Свистунова, вспоминали о пережитом, испытанном, к концу разговор перешел на Ляоян. По словам Свистунова, знаменитые ляоянские укрепления, которые столько месяцев возводились инженером Величко и на которые столько возлагалось надежд, не стоили ничего.

Передовые позиции растянуты на двадцать пять верст, от линии железной дороги по Тайцзыхэ. Здесь три позиции: Маэтуньская, Цофантуньская и Кавлицуньская. Но две последние не годятся никуда. Солдаты, вместо отдыха перед боем, день и ночь роют окопы! Старые, приготовленные еще до похода 1-го корпуса к Вафаньгоу, недостаточны и потому, что армия выросла, и потому, что место для них выбрано неудачно: японцы, заняв сопки к востоку от города, могут не только безнаказанно расстреливать тех, кто в окопах, но и спокойно к ним подойти, потому что позиции изобилуют мертвыми пространствами. Кроме того, оказалось, что окопы неполного профиля.