Распутин - Иван Наживин

— Поднимите поскорее своих и собирайтесь — вас сегодня увезут в другое место… — хриплым голосом приказал Юровский, избегая смотреть на нее. — Поскорее!

— Куда? Зачем? Почему? — воскликнула она.

— Я на ваши вопросы отвечать не обязан… — грубо отвечал тот. — Приказано, и весь разговор.

— Но наследник нездоров…

— Ничего… Белые близко… Собирайтесь живее…

Чрез полчаса все, уже одетые, тревожные, собрались в маленькой комнате внизу, ожидая… Было темно и страшно… Еще несколько минут, и в комнату ворвались страшные люди, застучали выстрелы, послышались крики, жалобный детский плач, захрустело разрываемое штыками мясо, завоняло дымом и кровью… И очень скоро все стихло — только во дворе ровно стучал грузовик… И понесся он спящим городом, и на зеленой поляне среди леса запылал огромный костер, и уже окоченевшие окровавленные трупы были брошены в него, и первые желтые листья — на севере рано появляются они, — как золотые кораблики, кружились вокруг золотого дворца огня…

XXIV

ВЕСТЬ ИЗ ПРЕКРАСНОГО ДАЛЕКА…

Огромная страна вся кипела слезами и кровью. Как всегда, люди в крови друг друга хотели найти разрешение мучивших их загадок жизни и, как всегда, бесплодно. Еврей Канегиссер убил кровожадного еврея Урицкого, и тысячи ни в чем не повинных людей, называемых баржуазами, были казнены за это; еврейка Каплан стреляла в Ленина и слегка ранила его, — снова тысячи ни в чем не повинных людей заплатили за эту рану безмерными страданиями и жизнью; писатель-социалист неугомонный Савинков организовал в целом ряде городов вокруг Москвы восстания, которые все провалились, — снова тысячи и тысячи людей, никакого отношения к этим восстаниям не имеющих, их боявшихся, пролили за них свою кровь в чрезвычайках. Эти полосы безудержного террора захватывали всегда и тихий Окшинск: было расстреляно еще несколько оцепеневших от ужаса буржуев, а другие буржуи — купцы, чиновники, зубные врачи, священники, учителя гимназии, барыни, земцы, журналисты и тому подобные — были в наказание поставлены мыть полы в казармах, чистить там отхожие места, шить какие-то мешки.

— Но у нас нет ниток! — робко сказали буржуйки.

— Так шейте без ниток! — грозно рявкнуло начальство.

И вот в то время, когда останавливались последние фабрики, разрушались без ремонта истрепанные железные дороги, умирали города, нарастал голод, бесконечные тысячи людей под страхом ужасных мучений и даже смерти должны были делать дела явно ненужные, явно бессмысленные, как эти окшинские буржуйки, которые, взяв холст и иголки, целыми часами под присмотром красноармейцев сидели и, протыкая холст иголкой без нитки, делали вид, что шьют. Елена Петровна, очень расстроенная отсутствием всяких вестей от Евгения Ивановича и нарастающим голодом, который грозил уже самому существованию ее детей, плакала жгучими слезами досады и отчаяния, а старая, совсем как-то затихшая — ее чрезвычайно потрясло известие о расстреле ее старой приятельницы, матери Таисии, игумений Княжого монастыря, — Анфиса Егоровна тихонько молилась…

И все нетерпеливее становились наскоки большевиков на Княжой монастырь. Сперва расстреляли игуменью мать Таисию за то, что она не хотела выдать новому начальству аннулированные советской властью процентные бумаги, а потом под предлогом недостатка квартир в городе вселили в девичий монастырь команду выздоравливающих красноармейцев. И все ходили, все кружили по обители подстриженные молодцы в кожаных куртках. И в самом монастыре под ударами урагана шла большая неурядица: часть монахинь охотно отдалась веселой жизни, часть повыходила замуж, другие требовали проведения в жизнь советских начал, уничтожения игумений и управления монастырем советом выборных монахинь… Но потихоньку страсти улеглись, и если немало инокинь улетело за белые стены монастыря в широкую и бурную жизнь, то оставшиеся притихли, сплотились и, прячась от подбритых молодцов, больше времени проводили в молитве и трудах…

Но и оставшиеся сестры переживали тяжелую душевную смуту. Они видели безудержный разгул темных масс, их дикую месть вчерашним хозяевам жизни, беспощадное издевательство человека над человеком, неслыханные насилия, жестокость, кровь, гибель ни в чем не повинных людей, и иногда душа их невольно наливалась ответной злобой.

— Это грех… — сказал как-то Ирине отец Феодор, похудевший, но точно просветленный, вернувшись с уборки загаженных улиц города. — Не сказал ли Спаситель: «Прости им, Отец, ибо не ведают, что творят?» Нельзя негодовать на них за то, что они темны: это наш страшный грех. И наши страдания — это только расплата за этот грех. Большевики законные дети наши… И именно дети, несмотря на всю их жестокость. Вот помните, был у меня на той неделе обыск? Ну обшарили все, глядят, на столе валяется старенькая книжонка по астрономии — «Астрономические вечера» Клейна. Зацепились: что это такое? Я сказал. Заинтересовались картинками, стали расспрашивать, и обыск закончили долгой беседой по астрономии. И как слушали! А уходить стали, простились уже мягко и ласково… Ах, если бы мы вовремя пошли к ним, чтобы побеседовать так!

Ирина понимала, умом понимала, что это верно, что это так. Видевшая близко весь ужас и преступления безумной войны, сама в этих пучинах сломавшая всю свою жизнь, она понимала, что люди, прошедшие эту страшную школу преступления, почуяв волю, и не могли быть иными. Она знала, чего бродят по монастырю молодцы с подбритыми затылками и наглыми глазами чего высматривают они тут, и замирала в ужасе и целыми ночами молилась. Она похудела, еще более побледнела, и какою-то новой, страшной, огневой красотой было красиво ее прекрасное лицо и эти большие, опаляющие глаза… И вспоминались иногда безвозвратно улетевшие годы ее молодости, когда все было так чисто, ясно и любо, и билась она душой о страшную загадку: куда же это все вдруг пропало, что и как погубило радость жизни, почему так жестока судьба? О Евгении Ивановиче она старалась не вспоминать: весь поэтический флер как-то сам слетел в эти жуткие дни с той встречи их в Горках, она отчетливо знала, что под флером этим прячется то же, что возмущает ее в наглых взглядах подбритых молодцов, и отстраняла от себя такие воспоминания…

И еще уплотнили большевики монастырь, поставив в него пулеметную команду. Солдаты ругались скверными словами, лущили без конца семечки, а некоторые нарочно входили в церковь с папироской в зубах и в шапках, а все стены монастыря были исчерчены непристойными надписями и рисунками. Лютой ненавистью ненавидели эти исковерканные люди ту церковь, которая не защитила их, которая обманула их, которая предала их. Часто они напивались пьяными, орали безобразные песни, заливисто свистели вслед отцу Феодору и старым монахиням или ржали по-жеребячьи, и все кружили вокруг келий… Чувствовалось, что еще немного и что-то страшное обрушится на монастырь… И особенно не давали солдаты и комиссары покоя Ирине…

Раз и раненые, и пулеметчики перепились и развернулись с особой яркостью с самого утра. Весь день шел дикий гвалт, и всякое безобразие, и беспорядочная стрельба, и песни. И при встрече с монахинями пьяные солдаты грозились произвести в монастыре повальный обыск: много золота буржуйного припрятали монашки да, говорят, и пулеметы для белых припасли… Монастырь затаился в ужасе… Ирина истово, забыв все, под звуки разбойного разгула молилась у себя в келий, готовясь к чему-то. И встала она с молитвы, покойная и решительная, и достала из-под кровати небольшую бутылку с какою-то жидкостью. С ужасным миром связывала ее теперь только красота — время оборвать и эту последнюю нить…

В бутылке была серная кислота.

Было страшно. Бутыль точно жгла ее руки. Но заливистый свист, охальные песни, беспорядочная стрельба над рекой говорили, что страшное близко. И горящими глазами она взглянула на кротко освященные иконы, точно прося у них помощи, и взяла заранее заготовленный белый платок и повязала им плотно глаза: все еще любили эти прекрасные глаза свет мира и было страшно потерять их. И перелила она страшную жидкость в стакан и с завязанными глазами остановилась посреди келий, точно задохнулась, но справилась с своей слабостью и…

По коридору затопали грязные, тяжелые бутсы, раздалась звонкая ругань, и тяжкий дух ханжи разлился по всему корпусу. И затрещали под ударами прикладов двери келий.

— А-а, пулеметы прятать! Показывай, где буржуйские деньги… Сволочи…

Женские рыдания, визг, гнусная ругань…

Ирина не решилась плеснуть себе в лицо кислотой. Она отставила стакан в сторону, тихонько отворила окно и выпрыгнула в темный сад. Но — идти ей было некуда. Везде было одно и то же…

Мутный непогожий рассвет затуманился над рекой. Обитель затихла. Пьяные солдаты валялись по келиям, по земле, по коридору, по лесу и спали кошмарными снами. Истерзанные женщины, рыдая, бились о каменные плиты головой. Отец Феодор в тихом отчаянии молился в храме…