Две жизни - Лев Александров

А папу Борис больше уважает, чем любит. Папа очень смелый и сильный, хотя и невысокий, чуть выше мамы. Один раз, когда они ехали с дачи (у них есть дача в Кратове, вернее, половинка дачи в поселке ответработников) и ждали поезда на платформе, какой-то большой пьяный мужчина начал бить женщину на пригорке перед станцией. Он ее бил по лицу и очень громко ругался матом. На платформе было много народа, но все молчали и даже отворачивались. А у папы вдруг стала дергаться щека, он соскочил с платформы, перебежал через рельсы, схватил этого мужчину за грудь, а другой рукой ударил его по лицу. Мужчина упал и ругался матом лежа, но не вставал. А женщина стала оттаскивать папу. В это время загудел паровоз и показался поезд. Папа быстро снова влез на платформу. Потом всю дорогу у него дергалось лицо и дрожали руки. А мама гладила его по рукаву и говорила: "Ну что ты, Шура, успокойся. Все уже кончилось. Ты, конечно, не мог иначе, но ведь этой бабе заступничество не нужно". Потом папа успокоился и сказал, что таких надо стрелять. А мама ответила, что если таких стрелять, то в России никого не останется. И больше об этом не говорили.

А теперь о самом важном.

Он перестал верить. Перестал верить в величие Сталина, в правильность "генеральной линии", во все. Впрочем, если подумать, то это неправильно говорить — перестал верить. Просто раньше он не думал: все было само собой разумеющимся. Конечно, уроки обществоведения всегда скучные, но это потому, что повторяют и повторяют всем известные вещи, говорят одни и те же правильные слова, с которыми все и так согласны. И вдруг все развалилось. И казалось бы — из-за такой малости, такой ерунды. Великий полет Чкалова, Байдукова и Белякова: Москва — остров Удд. А в газетах — Сталин, Сталин, Сталин. Все во имя Сталина, все во славу Сталина. Каждая речь кончается — да здравствует вождь народов, отец родной! Все — благодаря Сталину, под его руководством, по его плану. Как будто он, а не Туполев, строил этот самолет, он, а не Чкалов, сидел за штурвалом. Совершенно такие же статьи, письма, рапорты, речи были в газетах и раньше, но Борис читал и не видел, читал и не думал. А теперь увидел. И все развалилось. Если здесь фальшь, значит везде фальшь. Если здесь врут, значит везде врут.

Это произошло сразу. Посмотрел утром газеты и вдруг понял — ложь. Через несколько дней, вечером, когда папа еще не пришел, а Надя уже ушла, путано и сбивчиво сказал обо всем маме. С кем же еще говорить? Больше не с кем. Таких друзей у Бориса нет.

Елизавета Тимофеевна молча слушала и потом долго молчала. Встала, походила по комнате. Сказала:

— Все, что ты говоришь, Борюнчик, правда. Только не вся правда. Вся правда гораздо страшнее. Много не только лжи, но и крови. Они убивают и мучают людей. Об этом никому нельзя говорить. Сделать ничего нельзя. Можно только погубить себя и всех нас. И не надо говорить об этом с папой. Ты должен понять: он все видит и знает гораздо больше, чем ты или я. Но до конца не может принять правды. Всю свою жизнь он отдал борьбе за эту власть. Человек, особенно такой человек, как папа, не в силах сказать себе, — я всю жизнь делал не то, что надо.

Елизавета Тимофеевна помолчала, достала из ящика пачку «Тройки», закурила. Она очень редко курила, иногда после ужина с папиными друзьями. И всегда «Тройку» с золотым обрезом.

— Ты уже совсем большой, Борюнчик. Мои друзья, — и тетя Дуся, и Вайнштейны, и Николай Венедиктович, никогда не говорят об этом со своими детьми. Они считают, пусть дети во все верят, им будет легче жить. Ты почему удивился? Ты думал, что у Николая Венедиктовича никого нет? Он давно женат, у него две дочери примерно твоих лет. Просто мы, как говорили раньше, не знакомы домами. Но сейчас не об этом. Я думаю, что детям нельзя врать. И что мальчик в пятнадцать лет уже взрослый человек, с которым надо говорить, как со взрослым. Ты вдруг увидел ложь в бесконечном славословии Сталина. А раньше ложь не видел. В твоей жизни ложь была всегда. И сегодня она окружает тебя. Я читала твои учебники литературы, истории, обществоведения. В них почти все неправда, или полуправда, изувеченная правда, а она хуже лжи. Ты спросишь меня — как же жить? А так — просто жить. В жизни много прекрасного, интересного, ради чего стоит жить. Хорошие книги, друзья, музыка, искусство, любовь.

Борис всю жизнь помнил этот разговор, важнее его не было.

Как странно и мучительно приятно вспоминать это теперь. Прошла жизнь, а он все тот же. Так четко ощущается связь между тем мальчишкой и сегодняшним неотвратимо стареющим мужчиной с мешками под глазами, редкими седыми волосами, доживающим жизнь почти в одиночестве. А на самом деле ничего не изменилось. Сколько было всего: война, жена и семья, любовь, болезнь, от которой он скоро умрет, а на кровати лежит тот же пятнадцатилетний мальчишка, что и полвека назад.

Борис Александрович лежал на спине. Начинало светлеть. Вернее не светлеть, а сереть, по подоконнику стучал мелкий дождь. Уже ноябрь, скоро снег, новый год, придут дочери с мужьями, внуки. Такой ненужный ритуал. Опять разговоры о том, что ему нельзя жить одному, что он должен пригласить кого- нибудь вроде экономки, что можно найти вполне приличную пожилую женщину, которая совсем не будет мешать. Слава богу, трехкомнатная квартира.

Пора вставать. Сегодня у него лекция, и хотя он читает уже лет двадцать один и тот же курс, часик-полтора посидеть и подумать нужно. Только бы не схватило во время лекции. Нет хуже — вызывать жалость. У студентов к жалости всегда примешивается презрение: и что этот старый хрен не уходит на пенсию. Помирать пора, а он лекции читает.

Борис Александрович был вторым профессором на кафедре патофизиологии медицинского института и читал курс физиологии человека. Вернее, так назывался курс, но он отходил от программы и много времени тратил на физиологию клетки. Он говорил, что врач должен быть широко образованным естественником. Но, если по правде, то он просто читал то, что ему было интересно.

Все-таки настоящего ученого из него так и не вышло. Конечно, как и полагается, за эти десятки лет у него накопилось несколько дюжин печатных работ, даже одна книга о механизмах терморегуляции, были ученики, есть аспиранты. Но он не обманывает себя: он середняк. Не из худших, но все же середняк. На большие вещи таланта не хватило и не повезло. Иногда везет и без особого таланта. И карьеры не сделал. А как легко было сделать! Столько «кампаний» было на его веку, стоило только присоединиться, выступить вовремя, поддержать почин. Вот Сергей это умел. Что-то давно его не было. Видно, совсем затерялся в высоких сферах. Ничего, придет. Отдушина нужна каждому.

Борис Александрович завтракал. Геркулес на воде с медом и кофе. Кофе ему нельзя, но от этого удовольствия раз в день он отказаться не мог. За завтраком он смотрел газеты. Именно смотрел, а не читал. Это занимало однудве минуты. Смотрел просто на всякий случай, — вдруг что-нибудь напечатают действительно важное. Очень редко, но все же бывало. Перед сном он обязательно слушал последние известия по-английски или по-немецки. Международная политика не то чтобы волновала, но интересовала его. Конечно, если думать и помнить, то все оказывается довольно примитивным.

Читал Борис Александрович много. Теперь, когда он не мог вечером работать, а стихи писал редко, он после ужина всегда читал. Перечитывал Чехова, Достоевского. Выписывал "Новый мир", — даже теперь нет-нет да напечатают настоящее. Проглатывал английские детективы, шпионские триллеры и западную публицистику. Иностранными книгами его регулярно снабжал Сергей, который привозил их из своих частых заграничных командировок: в депутатском зале не проверяют.

Лекцию он прочел хорошо. Мембранные потенциалы и доннановское равновесие — один из любимых его разделов. Студентов было около сотни, и человек пять слушали и, видимо, понимали, а не просто конспектировали. Это не так уж мало. Читал он с подъемом, на адреналине, и после лекции был как выжатый лимон. На заседании кафедры полностью отключился. Заведующий, Алексей Иванович, два раза спрашивал его мнение, он соглашался, и, по-видимому, невпопад: все смущенно молчали и не смотрели на него.

Потом пил кефир с печеньем в профессорском буфете. Принял нитроглицерин и часа полтора говорил с двумя своими аспирантами. Шустрые ребята. Кое-что делают, но больше заняты идиотской общественной работой. Без этого на кафедре не останешься.

Страшная вещь — современный прагматизм молодых. Они думают, что умеют жить. Мура это, сами себя обманывают. Нельзя откладывать "на потом" и тратить лучшие годы на несущественные вещи. Когда-то, еще восемнадцатилетним мальчишкой, он написал об этом стихи.

Не говори: настанет день,И настоящее начнется,И солнцем счастье улыбнетсяСквозь жизни серенькую тень.Ты лишь сегодняшнего автор,Забудь про годы впередиИ не надейся, и не ждиНенаступающего завтра.Ты станешь ждать, а все пройдетТоскливой вереницей буден.Тот, кто сегодня не живет,Тот завтра тоже жить не будет.Иди ж дорогою своей,Пока выдерживают ноги.Ведь жизнь слагается из дней,И даже не из очень многих.

Борис Александрович еще раз прочитал вслух стихи дома вечером. Написал он их на первом курсе. Пожалуй, эти строки можно понимать по- всякому. И как призыв к сиюминутному максимальному наслаждению. Но для него они всегда означали нетерпимость траты времени, траты жизни на незатрагивающее душу, на формальное, на несущественное.