Две жизни - Лев Александров

Потом пил кефир с печеньем в профессорском буфете. Принял нитроглицерин и часа полтора говорил с двумя своими аспирантами. Шустрые ребята. Кое-что делают, но больше заняты идиотской общественной работой. Без этого на кафедре не останешься.

Страшная вещь — современный прагматизм молодых. Они думают, что умеют жить. Мура это, сами себя обманывают. Нельзя откладывать "на потом" и тратить лучшие годы на несущественные вещи. Когда-то, еще восемнадцатилетним мальчишкой, он написал об этом стихи.

Не говори: настанет день,И настоящее начнется,И солнцем счастье улыбнетсяСквозь жизни серенькую тень.Ты лишь сегодняшнего автор,Забудь про годы впередиИ не надейся, и не ждиНенаступающего завтра.Ты станешь ждать, а все пройдетТоскливой вереницей буден.Тот, кто сегодня не живет,Тот завтра тоже жить не будет.Иди ж дорогою своей,Пока выдерживают ноги.Ведь жизнь слагается из дней,И даже не из очень многих.

Борис Александрович еще раз прочитал вслух стихи дома вечером. Написал он их на первом курсе. Пожалуй, эти строки можно понимать по- всякому. И как призыв к сиюминутному максимальному наслаждению. Но для него они всегда означали нетерпимость траты времени, траты жизни на незатрагивающее душу, на формальное, на несущественное.

Вечером радио. Ничего нового: Афганистан, все во всех стреляют в Ливане, идиотская болтовня в совершенно бессмысленной ООН.

Бессонница. И снова воспоминания.

Ноябрь 1937 года. Уже почти месяц, как арестовали папу. Но задолго до той страшной ночи Борис чувствовал, что дома тревожно. По выходным дням уже не приходили папины друзья. Зато папа приезжал со службы раньше, часами ходил по спальне и столовой и сам открывал дверь, когда звонили. А дней за десять до той ночи папа приехал днем, когда Борис только что вернулся из школы, и еще в передней, дергая щекой, сказал вышедшей навстречу маме:

— Снегирева взяли.

Снегирев был самым близким папиным другом, еще по ссылке. Борис уже понимал, что значат эти слова.

Вечером папа с мамой пошли к Снегиревым. Мама, кажется, пошла в первый раз, она даже не была знакома с женой Снегирева. Вернулись поздно. Борис ночью слышал, как папа ходил по спальне и повторял одно и то же:

— Он сошел с ума. Ты слышишь, Лиза, эта сволочь сошла с ума. Он всех уничтожит.

И мама:

— Успокойся, Шурик, никто ничего не может сделать. Может быть, о тебе забудут.

Не забыли.

Три часа ночи. Мамин голос:

— А это комната сына, ему шестнадцать лет. Если можно, не будите его.

Мужской, хриплый:

— Придется разбудить, гражданка.

Главный — коренастый, небритый, усталый, безразличный. Лет сорок. В штатском. Один — молодой, в форме, с кубарями. Заспанная дворничиха, тетя Клава. И мама — в лучшем, «театральном» платье, губы сжаты, глаза сухие.

— Вставай, парень. Тебя как — Борис? Вставай, Боря. Надень что-нибудь, простудишься.

Дрожащими руками, молча натянул штаны, рубашку.

— Твой стол? В шкафу — твои книги? Отцовы бумаги, книги есть? Поглядим, поглядим.

Вдвоем вытаскивали книги, бросали на пол. Вытряхивали ящики.

— А это что? Стишками балуешься? Возьми, Коля, на всякий случай, там посмотрим. А это — куда дверь?

Мама:

— Там другая семья. Звягинцевы, муж и жена.

Тетя Клава, конечно, знала, что там Надя с Мишей, но даже не взглянула на Елизавету Тимофеевну.

Все вышли в гостиную. У стола сидел папа, смотрел прямо перед собой. В дверях стоял еще один молодой, с кубарями. Няня Маруся — у стены на краешке стула, бормотала:

— Господи, что это? Господи, что это?

На большом столе навалены книги. Борис заметил несколько красных томов стенограмм съездов: тринадцатого, четырнадцатого, пятнадцатого. Он их недавно прочел, потихоньку от папы.

Все книги со стола сложили в два рюкзака, туда же бросили тетрадки со стихами.

— Собирайтесь, гражданин Великанов, прощайтесь, пора ехать.

Елизавета Тимофеевна принесла из спальни небольшой чемодан.

— Здесь все, что надо, Шура.

И к главному:

— Где наводить справки, чтобы узнать, когда эта ошибка будет исправлена?

— У нас, гражданка, ошибок не бывает. Справки на Матросской Тишине. А вещички-то уже заранее приготовили? Ждали, значит? А говорите — ошибка.

Александр Матвеевич встал. Все вышли в переднюю. Одел осеннее пальто, хотя рядом висела шуба. Обнял маму.

— До свидания, Лиза. Я вернусь.

Няня Маруся схватила папину руку, поцеловала.

— Бог тебя благослови, барин. Что же это делается, Господи!

Папа обнял Бориса:

— Держись, Боря. Ты теперь мужчина, главный. И помни, я ни в чем не виноват.

— Я знаю, папа.

Вот и все. Ушли.

Мама сразу сказала:

— Надо прибрать.

И они до утра убирали спальню, гостиную, комнату Бориса. Потом мама приготовила завтрак, и в восемь сели за стол втроем.

Утром мама сказала:

— Ты, Боря, иди в школу, как всегда. Не надо никому ничего говорить. Они сами узнают. Сегодня я буду целый день дома, надо многим позвонить, а завтра поеду в Можайск, к тете Наде.

Надежда Матвеевна, единственная папина сестра, жила в Можайске. Она была учительницей русского языка и литературы, а ее муж, Ефим Григорьевич, — учителем математики.

Вечером пришел Николай Венедиктович. Пили чай. Николай Венедиктович написал заявление на имя Ежова о том, что он знает А.М.Великанова много лет, убежден в его честности и преданности Советской власти. И подписался: инженер Н.В.Вдовин, место работы и адрес. И сказал маме:

— Вы, конечно, знаете, Елизавета Тимофеевна, что всегда можете рассчитывать на мою помощь. И материальную, и любую.

— Спасибо, Николай Венедиктович, но ничего не надо. У нас есть, что продавать, да и я всегда сумею устроиться юрисконсультом или экономистом. А заявление ваше вряд ли поможет. Только себе повредите.

— Это — мое дело. Я не могу не написать. А чудеса бывают. Редко, но бывают.

Больше никто из маминых или папиных друзей к ним не пришел. А Николай Венедиктович бывал, как и раньше, каждую неделю. Только теперь всегда приносил что-нибудь к ужину.

Дней через десять в школе на большой перемене Бориса отозвал в сторону Сережка Лютиков.

— У тебя отца арестовали, как врага народа. Почему не заявил в комсомольскую организацию? Хоть бы мне сказал, Борька. Я бы, как секретарь, сам сообщил официально. На собрании всегда лучше, когда сами заявляют. В десятых классах уже было несколько таких дел. Ребята правильно себя вели, и все обошлось, не исключили.

— А как — правильно?

— Сказать, что осуждаешь. Что отказываешься от такого отца. Обязательно спросят, — а где был раньше? Надо говорить, что он ловко маскировался, но все-таки признать, что был недостаточно бдительным. И все обойдется.

— Я, Сережка, не буду осуждать, не буду отказываться. Пусть исключают.

— И дурак. Давай поговорим, как следует. Походим после школы. Встретимся не у выхода, а на Самотеках, на углу Цветного. Не надо, чтобы вместе видели.

Часа два они ходили по бульвару от Самотек до Трубной и обратно. Борис позвонил из автомата домой, чтобы не волновались.

С Лютиковым у Бориса сложились странные отношения. Круглый отличник, лучший спортсмен школы, комсомольский лидер, всеми признанный хозяин класса, Сергей наедине с Борисом становился другим человеком, менее самоуверенным, более мягким, позволял себе слегка (не слишком) подсмеиваться над своей комсомольской активностью. Дома у Сергея Борис ни разу не был. Знал только, что жили Лютиковы бедно. Отец — слесарь и истопник большого дома на Каляевской, где они занимали комнату в громадной коммунальной квартире (Сергей любил полушутя-полусерьезно с утрированной гордостью подчеркивать свое пролетарское происхождение). Мать не работала. Детей в семье было пятеро. Сергей старший. У Великановых Сергей бывал. Брал книги, просто сидел с Борисом в его комнате, разговаривал. Борис иногда читал ему стихи. У Сергея был слух. С его замечаниями и оценками Борис часто соглашался. Маме Сергей не нравился.

— Очень целенаправленный молодой человек. Да и не молодой вовсе. Он сразу взрослым вылупился.

Папа встретил Сергея только один раз, когда тот засиделся у Бориса дольше обычного. За чаем задал Сергею пару обычных «взрослых» вопросов. После сказал Борису:

— А этот твой приятель (он ведь приятель тебе) ничего. По крайней мере не хлюпик.

Разговор на Цветном бульваре получился тяжелым. Говорил больше Сережка.

— Ты пойми, Борька. Ведь ты по-настоящему и не можешь знать, виноват он или нет. Ты процессы помнишь? Ведь кто бы раньше подумать мог — такие имена! Сами сознались. Ну, хорошо., хорошо. Пусть Александр Матвеевич не виноват. Но ведь уже все! Кончилось! Органы не ошибаются. Не могут позволить себе ошибаться. И правильно. Такая борьба идет. Надо чистить страну. И если в этой чистке пострадает пара тысяч невинных людей, — что делать? Надо смотреть шире. Ну, хорошо, хорошо. Ты слюнтяй, чистоплюй, ты не можешь принять несправедливости. Для тебя твоя совесть важнее общего дела. Так ты о себе, о матери подумай. У тебя жизнь впереди. И жить-то тебе здесь. Играть надо по правилам. Не ты их придумал, не тебе с ними бороться. Через полтора года школу кончаем. Ведь ты на биологический, в МГУ хочешь. А кто тебя, исключенного из комсомола, сына врага народа, примет? Что молчишь?