Две жизни - Лев Александров

— Не буду я каяться, Сережка. И осуждать не буду.

Сергей выругался матерно, неожиданно рассмеялся, хлопнул Бориса по плечу и легко сказал:

— Ну, не будешь, — и ладно! Я, по правде сказать, и не очень надеялся. Так, на всякий случай, вдруг выйдет. Ты только не обижайся, когда я на собрании тебя с говном мешать буду. Мне иначе нельзя. А сейчас забудем этот разговор. Пойдем ко мне. Бати дома нет, мелюзгу гулять выгоню, а мать мешать не будет. Тебе сейчас самое время выпить немножко. Небось черной головки и не пробовал никогда. У бати спрятана. Налью по маленькой.

В огромной комнате Лютиковых, с грязной занавеской, отделявшей большую кровать в углу — спальню родителей, было ободрано и неуютно. Трое мальчишек, лет от пяти до десяти, то ли дрались, то ли играли на полу. Единственное чистое место в комнате — Сережкин стол у окна с аккуратно сложенными книгами, покрытый клеенкой.

Марья Ивановна, маленькая, худая, услышала, что пришли, вбежала в комнату, руки в мыле, стирала, наверное. Увидев Бориса, остановилась в дверях. Дети на полу замолчали. Все смотрели на Сергея.

— Это, мать, мой товарищ, Борис Великанов (тут Марья Ивановна всплеснула руками, хотела что-то сказать, но не решилась прервать Сергея. Видно было, что имя Бориса ей знакомо). Нам поговорить нужно. Ты возьми ребят, пусть во дворе побегают, или с тобой на кухне.

— Хорошо, Сереженька. Вы, Боря, садитесь. Вот сюда, лучше у окна. Здесь удобней будет. А мы уйдем сейчас, вам не помешаем.

— Ладно, мать. Ты уж очень не кланяйся, он парень простой. Иди, иди, я сам все.

Сергей вытащил из-под кровати бутылку. В ней было грамм полтораста водки. Поставил на стол два граненых стакана, соль, краюху черного хлеба, уже почищенную луковицу. Разлил водку в стаканы, отрезал два ломтя хлеба, нарезал лук.

Борис спросил:

— А отец не рассердится?

— Не. Я и не пью почти никогда. А если выпил, значит нужно было. Батя у меня понимающий. Чокнемся. За Александра Матвеевича. Пусть ему полегче будет. Ты чего смотришь на меня, Великан? Что комсомольский секретарь за врага народа пьет? Так это только с тобой. А расскажешь — все равно не поверят.

Выпили. Борис удержался, не закашлялся.

Сергей продолжал. Видно было, очень уж ему хотелось выговориться.

— Ты ведь не знаешь, я с ними, с органами, иногда на задания хожу. Они нескольких старшеклассников наших, которые покрепче и посознательней, пригласили. И меня. естественно. Сперва, конечно, беседа о долге. о бдительности, стандарт. А ходить интересно. Делать особенно нечего. Пошлют понятых разбудить и привести, — дворника и из жильцов кого- нибудь. Иногда в обыске помогаю. Но — интересно. Знаешь, все эти начальники бывшие, партийцы, даже военные. мандражат ужасно. Унижаются, лебезят, объясняют, что ни в чем не виноваты. Только один раз полярник заперся и через дверь стрелял, а потом себя застрелил. И знаешь, не в висок, как в кино показывают, а в рот. Настоящий мужик был. А как Александр Матвеевич? Не трясся? Впрочем, он у тебя вроде сильный был. Ну да, говорю — был. Потому что все кончено с ним. И нечего себе самому врать. С ним кончено, а тебе жить надо. И матери твоей, барыне, теперь покрутиться придется. Не все книжки читать и в консерваторию ходить. Распределителя-то уже нет, небось? И на хорошую работу не возьмут: муж — враг народа! Так что ручки, может, испачкает.

— Ты маму не трогай. А то уйду.

— Знаю, знаю, ты мамкин сынок. Ну, не буду. Эх, жаль, выпить больше нечего. Мне сейчас выпить еще надо, раз уж с тобой разговорился.

— Слушай, Сережка, а те, которых вы, ну ты с этими, с органами берете, все враги народа?

— Может враги. А может и нет. Мне какое дело? Я так думаю, просто батька усатый порядок наводит. И правильно. А то разжирели. На машинах ездят. Ветчину из распределителей жрут. Хватит. Другим дорогу дайте. Я тоже хочу на машине.

— Значит потом и тебя, когда разжиреешь?

— Я умнее. Ведь эти не только речи толкают, они и вправду верят. что рай земной строят. А я, Великан, не верю. Я в себя верю. Да и кончится это сажание через год-два. Кого-то и оставить надо. Я, Борька, хочу человеком стать. Мне все это (обвел рукой комнату) обрыдло до печенок. А надеяться мне не на кого. Мать ты сам видел. А отец еще хуже. Мне одна дорога — вверх по лесенке. И подымусь.

— Слушай, Сережка, хочешь, я тебе одно стихотворение прочту? Несколько дней назад написал. Никому еще не читал. Тебе первому. Под Лермонтова. «Думу» помнишь?

— Читай, что с тобой сделаешь.

Борис читал негромко, почти шепотом.

Будь проклято, пустое поколенье,С которым я влачиться осужден!Я вижу приговор — презреньеВ тумане будущих времен.Одни из нас покорными стадамиБезропотно на привязи идут,Богов, судьбою данных, чтутИ думают газетными статьями.Другие, как пловцы, в глазах уже темно,Плывут и глубину ногой боятся мерить.Себя стараются уверитьВ чем разуверились давно.А те, которым надоелоОбманывать самих себя,Уже бессильны делать дело,Свой ум на мелочь раздробя.Хотим не думать, легкого забвенья,Красивой карнавальной шелухи.Поверхностно проходят увлеченья —Козловский, румба и стихи.Кругом услыша шум нечистый,Мы пожимаем с горечью плечом,А вслух трусливо, жалко лжем,Как лгут и лгали журналисты.И правнуки, с презреньем вспоминаяБезвременьем опошленных людей,Пойдут вперед дорогой новых дней,Ошибки наши повторяя.

Помолчали.

— Ну, Великан, никому этого не читай. И мне больше не читай. Да нет, не сболтну. Я себя крепко держу. Но вдруг выслужиться понадобится. Ручаться не могу. Шучу, шучу. Да и забыл уже. Ты лучше мне еще что- нибудь почитай, из старого. Про Есенина прочти. Там у тебя есть сильные места.

Борис не любил эти стихи. Он знал, что получилось надуманно и фальшиво. А ребятам в классе нравилось. Мама говорила:

— Это потому, что Есенин почти запрещен. Но только почти. Так что с одной стороны фрондерство, а с другой — безопасно.

Читать не хотелось. Но прочел.

Жил в России один поэт,Синеглазый и златоглавый.Вот уж больше десятка летОн опутан скандальной славой.Был он молод, изящен, красив, —Что ж бы надо еще такому?Но он кинулся, все забыв,С головою в кабацкий омут.Оттого, что кругом себяТолько свору он видел волчью,Свой талант и себя губя,Он спивался с притонной сволочью.И, стараясь в стихах сорватьОблепившую душу плесень,Он оставил для нас словаСамых нежных и строгих песен,Откровенных и грустных строк,Беспощадных к себе и людям.Оттого и судил ему рок,Что он понятым здесь не будет.Назовешь лишь его у нас,Снова слышишь все те же шутки.От него приходят в экстазПсихопатки и институтки.И другая прогнившая гнусь —Созревающие коровы,Что смакуют "Кабацкую Русь"С упоением, как Баркова.На недолгом пути своемМного в жизни им перевидано.Люди ищут разное в нем,Ну а мне, мне просто завидно.Потому что, как ни крутись,Как ни черкай долгие ночи,Никогда не получишь стихТак легко и просто отточенным.И когда я читаю, а он,Точно кровью, строчками точится,Я до бешенства разозлен,Мне ругаться от боли хочется.Оттого, что борясь и любя,Окруженный сворою волчьей,Свой талант и себя губя,Он спивался с притонной сволочью.День сегодня такой весенний,Город снегом еще одет.Жил в России один поэт,Назывался Сергей Есенин.

Через неделю Бориса Великанова исключили из комсомола.

Глава II. СЕРГЕЙ

Сергей Иванович Лютиков возвращался домой. В первом классе аэрофлотского самолета, рейс Цюрих-Москва, уже разнесли завтрак (холодная курица, салат, черная икра, кофе). Коньяк армянский «Двин», но московского розлива. Первый класс был почти пуст, — кроме Сергея Ивановича только пожилая пара, говорившая между собой по-французски. Еще в Цюрихе, едва расположившись на своем месте, мадам обратилась к Лютикову:

— Bonjour, monsieur, parlez vous francais?

— Oui, madam. But I prefer English.

И дальше говорили по-английски. Говорила в основном мадам.

— Мы уже на пенсии и, как видите, путешествуем. Самое интересное — смотреть мир, не правда ли? Были уже везде, даже в Новой Зеландии. А теперь взяли тур: Москва, Ленинград, Киев. А вы — русский? Посоветуйте, что стоит посмотреть, куда пойти. У нас, конечно, будет гид, мы заплатили, но всегда лучше знать заранее самим, не правда ли?