Перелом - Дик Фрэнсис

- И кто это такой?

Последовало продолжительное напряженное молчание, я бы расхохотался, если бы мог. Резиновые сцапали не того. Все сражение псу под хвост. Но и никакой гарантии, что меня отпустят домой.

Я сощурился против света и посмотрел вверх. Говоривший сидел в кожаном кресле с прямой спинкой, сцепив пальцы на толстом брюхе. Голос у него был, как у Резиновой Маски: вроде бы и без акцента, но не англичанин. Вот ботинки я разглядел - они были как раз на уровне моих глаз - мягкие, из генуэзской кожи, ручной работы.

Итальянская модель. Ну и что? Итальянскую обувь продают от Гонконга до Сан-Франциско. Один из резиновых откашлялся:

- Это Гриффон.

У меня отпала охота смеяться. Моя фамилия действительно Гриффон. Если я не тот человек, они, должно быть, приходили за моим отцом. Однако и в этом ненамного больше смысла: он, как и я, не принадлежит к группе повышенного риска.

Тот, в кресле, все еще сдерживая гнев, процедил сквозь зубы:

- Это не Гриффон.

- Это он, - вяло упорствовала Резиновая Морда. Мужчина поднялся с кресла и носком элегантного ботинка перекатил меня на спину.

- Гриффон - старик, - сказал он. В его голосе было столько яда, что оба резиновых отпрянули как ужаленные.

- Вы не говорили нам, что он старик.

Второй резиновый поддержал своего товарища и заныл, защищаясь. Этот говорил с американским акцентом:

- Мы следили за ним весь вечер. Он обошел конюшни, осмотрел лошадей. Каждую лошадь. Рабочие, они относились к нему как к боссу. Он тренер. Он Гриффон.

- Помощник Гриффона, - рявкнул разъяренный заказчик.

Он опять сел в кресло и вцепился в подлокотники с той же силой, с какой до того сдерживал характер.

- Вставай! - резко приказал он мне.

Я с трудом приподнялся, даже встал на четвереньки, но дальше были проблемы, и, подумав, а какого черта мне так стараться, я осторожно прилег на пол. Чем ситуацию не разрядил.

- Встать! - злобно рыкнул толстяк.

Я закрыл глаза. Последовал пинок. Я открыл глаза и увидел, как Резиновая Морда с американским акцентом отводит назад ногу для нового удара. Все, что о нем можно было сказать в тот момент, так только то, что он обут в ботинки, а не в сапоги.

- Прекрати. - Колючий голос остановил его ногу на полпути. - Посади его на тот стул.

Резиновый американец схватил указанный стул и поставил в шести футах от кресла, лицом к толстяку. Середина Викторианской эпохи, машинально отметил я. Красное дерево. Вероятно, когда-то было камышовое сиденье, но потом его обили розовым в цветочек ситцем. Двое резиновых подняли меня и пристроили на сиденье так, чтобы мои связанные руки оказались за спинкой стула. Покончив с этим, они отступили в стороны, остановившись в шаге от моих плеч.

Будучи в вертикальном положении, я смог лучше рассмотреть хозяина, но не ситуацию в целом.

- Помощник Гриффона, - повторил он. Но на этот раз его гнев отступил на второй план: он смирился с ошибкой и вырабатывал способ исправить ее.

Много времени не понадобилось.

- Пушку, - приказал он, и резиновый подал ему револьвер.

Такому пухлому и плешивому, по-моему, не доставляло удовольствия смотреть на собственные старые фотографии. Под круглыми щеками, тяжелым подбородком, набухшими складками век скрывался благородный костяк. Он все еще просматривался в сильных, четких очертаниях носа и в надбровных дугах. Имея все задатки красивого мужчины, он выглядел… - я подыскивал сравнение, - как обрюзгший Цезарь, слишком потакавший в юности своим желаниям. Его тучность можно было бы счесть знаком добродушия, если бы не злая воля, глядевшая из-под прищуренных век.

- Глушитель, - скучным голосом сказал он. Все в нем выражало презрение к своим резиновым болванам.

Один из них достал глушитель из кармана брюк, и Цезарь принялся навинчивать трубку на ствол. Глушители всегда означают дела посерьезнее простых драк, где можно поработать и голым стволом. Он был близок к тому, чтобы похоронить ошибку своих наемников.

Мое будущее выглядело беспросветно. Настало время произнести несколько тщательно подобранных слов, особенно если учесть, что они могут оказаться моими последними словами.

- Я не помощник Гриффона, - сказал я. - Я его сын.

Он закончил прикручивать глушитель и медленно поднимал револьвер, целясь мне в грудь.

- Я сын Гриффона, - повторил я. - И все же в чем дело?

Глушитель достиг уровня моего сердца.

- Если вы намерены убить меня, - сказал я, - по крайней мере, могли бы сообщить за что.

Голос звучит более или менее прилично. А то, что все мое тело покрылось испариной, ему не видно, надеюсь.

Прошло сто лет. Я пристально смотрел на него, ему тоже не требовалось отводить глаза. Я ждал. Ждал, пока щелкнет тумблер в его мозгу, как будто опустил три монетки в щель автомата: выиграю или нет?

Ни на миллиметр не опуская револьвера, он спросил:

- Где твой отец?

- В больнице.

Опять пауза.

- И сколько он там пробудет?

- Не знаю. Возможно, два-три месяца.

- Он умирает?

- Нет.

- А что с ним?

- Он попал в автомобильную катастрофу. Неделю назад. У него сломана нога.

Еще одна пауза. Револьвер все еще наготове. Метались какие-то дикие мысли: это несправедливо - вот так умереть! Однако сплошь и рядом люди умирают именно так.

Возможно, только один на миллион заслуживает смерти. И вообще смерть по сути своей вещь абсолютно неправильная. Но некоторые ее обличья совсем никуда не годятся. А убийство - и в этом я был совершенно уверен - является самой несправедливой формой из всех.

В конце концов он произнес гораздо более мягким тоном:

- Кто будет тренировать лошадей этим летом, если твой отец не успеет поправиться?

Только долгий опыт работы с хитрыми дельцами, которые в нужный момент то мечут гром и молнии, а то притворяются кроткими овечками, чтобы достичь вполне реальных целей, удержал меня от шага прямо в пропасть. Почувствовав облегчение от такого безобидного вопроса, я чуть не выдал ему правду: что еще ничего не решено. Он тут же и пристрелил бы меня, как я потом понял, потому что хотел иметь дело в Роули-Лодж исключительно с главным тренером. Временные заместители, похищенные по ошибке, были слишком опасны, их нельзя было оставлять в живых, они могли наболтать много лишнего.

Инстинкт заставил меня ответить, что сам буду тренировать их, хотя я не имел ни малейшего намерения заниматься этим после того, как подберу себе достойную замену.

Это действительно был ключевой вопрос. Устрашающий черный кружок револьверного дула немного опустился, описал дугу и совсем исчез. Револьвер лежал теперь, подрагивая, на его пухлом бедре. Я глубоко вздохнул всей грудью, воздух судорожно вырвался из легких, и, ощутив облегчение после невероятно напряженных минут, я весь обмяк. Не то чтобы полное спасение, но надежда забрезжила, как неясный свет высоко над горизонтом. Я все еще сидел связанным в незнакомом доме, не имея ни малейшего представления, с какой целью меня захватили.

Толстяк продолжал наблюдать за мной, продолжал думать. Я попытался ослабить веревки, которые впились в мне в руки, забыть об ушибах и пульсирующей головной боли, которую не чувствовал перед лицом более серьезной опасности.

В комнате стоял холод. Резиновым, похоже, было нормально в масках и перчатках, а толстяка защищал слой жира, и он был невосприимчив к холоду, но я, вдобавок ко всем своим бедам, продрог до костей. Я задумался, не был ли холод специально запланирован как средство дополнительного воздействия на моего пожилого отца. Нет, скорее простая случайность: в этой комнате вообще не могло быть уютно.

В сущности, это была гостиная небольшого дома, где живут люди среднего класса и среднего достатка. Дом построен, по моим предположениям, в тридцатые годы. Чтобы оставить толстяку свободное пространство для маневров, мебель сдвинули к стенам, оклеенным полосатыми кремовыми обоями. Обстановка не впечатляла: гарнитур из трех предметов, обитых розовым ситцем, раздвижной стол, стандартная лампа с абажуром кофейного цвета и горка для демонстрации посуды, потом нечего было демонстрировать. И ни тебе ковра на березовом паркете, ни безделушек, ни книг или журналов - вообще ничего личного. Комната пустая, как душа моего отца, но не в его вкусе.

И это ни в малейшей степени не соответствовало тому, что мне представлялось личностью толстяка.

- Я освобожу тебя, - заявил он, - но на определенных условиях.

Я ждал. Он изучал меня, все еще тянул время.

- Если ты не будешь точно следовать моим указаниям, я разорю конюшни твоего отца.

У меня рот открылся от изумления. Я захлопнул его, лязгнув зубами.

- Вижу, ты сомневаешься, что мне это удастся. Не сомневайся. Я уничтожал и кое-что посерьезнее ваших ничтожных скаковых конюшен.

Я не отреагировал на слово «ничтожные». Мне уже давно известно, что не стоит возмущаться или спорить: это означает занять оборонительную позицию, что только на пользу противнику. В Роули-Лодж, о чем он, несомненно, знал, стояло восемьдесят пять чистокровок, чья совокупная цена доходила до шести миллионов фунтов.