Рапорт из Штутгофа - Мартин Нильсен

В 1933 году ещё не применялась «селекция», а в последние годы существования гитлеровского режима убийства «при попытке к бегству» составляли ничтожный процент среди других. Но основные принципы, заложенные сразу после захвата власти гитлеровцами, оставались без изменения все 12 лет. Суть оставалась прежней: организованное истребление всех инакомыслящих всеми доступными методами и средствами.

Понятие «превентивное заключение» буквально означает «предупредительное заключение». Оно признаётся уголовным правом целого ряда буржуазных государств и применяется для защиты лица, которому угрожают действия третьих лиц, с целью предотвращения преступления (сроком не более чем на 24 часа) и т. д. В третьей империи этому юридическому понятию был придан совершенно иной смысл. Оно являлось «лишением свободы по политическим мотивам»[9] (определение Имперского суда от 15 января 1940 года). Гитлеровские органы юстиции неоднократно подчёркивали, что «превентивное заключение не может быть применено в целях наказания»[10] и не является наказанием. Это означало, что такому заключению мог быть подвергнут любой человек, не совершивший никакого преступления или проступка, за одни взгляды, настроения, намерения, как действительно имеющиеся, так и могущие возникнуть в будущем. Разумеется, вопрос о судьбе человека при полном отсутствии того, что юристы называют «материальной истиной», не мог решаться никакими даже гитлеровскими судами. Поэтому для того, чтобы отправить человека в концлагерь, требовалось всего-навсего распоряжение местного органа тайной полиции. И если до войны на каждого заключённого выписывался, как правило, отдельный приказ о заключении, то к концу её даже списки стали излишней роскошью и указывалось просто «Направить в концлагерь 2187 югославов, заподозренных в антинемецких настроениях».

Поскольку узниками были люди, не совершившие никаких преступлений, они, естественно, но имели и срока заключения. Превентивный заключённый, как формулировалось в изданном ещё в 1934 году министром внутренних дел Фриком указе, «должен находиться в лагере в течение такого срока, какой необходим для достижения цели заключения». Практически это означало — пожизненно. Для 11 миллионов узников из всех стран Европы это оказалось именно так. В сборнике документов «Бухенвальд», вышедшем на русском языке в 1962 году, можно увидеть фотографию бланка для письма заключённого из лагеря. Словно эпиграф стоят в правом верхнем углу листа напечатанные типографским способом слова: «Дата освобождения пока не может быть названа».

Появление этого «эпиграфа» далеко не случайно. Гитлеровцы придавали большое значение устрашающему действию концлагерей. В директиве главного управления имперской безопасности от 26 октября 1939 года указывается, что умело организованная устная пропаганда должна увеличить страх населения перед возможностью попасть в такой лагерь. Таинственное исчезновение, слухи о жестокостях в концлагерях, сообщения о смерти людей ещё несколько дней назад абсолютно здоровых — всё это должно было сломить волю населения к противодействию властям, сделать его послушным и покорным. И это грозное напоминание о том, что ждать освобождения не приходится, в каждом письме, проникавшем из лагеря на «свободу», должно было служить тем же целям.

«Пожизненное заключение»! А сколько же оно продлится? Как долга будет эта жизнь? Для подавляющего большинства заключённых она была очень коротка. Во всяком случае — хотя никто и не вёл такой статистики, — можно сказать: людей, которым довелось прожить в лагерях все двенадцать лет, насчитываются лишь десятки. Тех, кто пробыл там несколько часов, — миллионы. Эсэсовцы вовсе не собирались возиться с теми, кто не представлял собой ценности как рабочая сила. Каждый транспорт с вновь прибывшими заключёнными встречала так называемая медицинская комиссия. Людей выгружали из вагонов, и начиналась «селекция», то есть отбор. Раздетые донага, новички шагали колоннами по пять человек, а двое врачей-эсэсовцев палками разбивали новичков на два потока. В один попадали люди, более крепкие на вид, в другой — более слабые и просто почему-либо не понравившиеся комиссии.

Селекции в лагерях назначались периодически и по всяким чрезвычайным поводам, и заключённые жили в постоянном страхе перед этой пыткой. Но и для того, кому удавалось благополучно пройти селекции, оставалось немало возможностей расстаться с жизнью: антисанитарные условия, недостаточное и недоброкачественное питание, отсутствие медицинской помощи, изнурительный труд — а у немцев даже термин был «уничтожение трудом» — и, наконец, варварская, чудовищная жестокость лагерного персонала и полный произвол, царивший там, оставляли узнику очень малую надежду уцелеть. Комендант Освенцима Гесс частенько повторял: «Когда я вижу заключённого, прожившего в лагере год, я знаю, что ото мошенник, нарушающий лагерный устав»[11]. К этим словам трудно что-нибудь добавить.

Чтобы список опасностей, подстерегавших заключённого на каждом шагу, был полон, следует отметить ещё процветавшие, особенно в последние годы существования лагерей, «медицинские» эксперименты над живыми людьми.

Штутгоф — о котором идёт речь в книге — был только одним из примерно двух десятков в общем-то одинаковых концентрационных лагерей. Здесь не было таких огромных газовых камер и крематориев, как в Освенциме и Майданеке, через печи которых прошло четыре миллиона и миллион триста восемьдесят тысяч человек, не было печально знаменитых маутхаузенских или флоссенбургских каменоломен или гигантских «опытных станций», как в Дахау. Это «самый рядовой», «самый обычный» лагерь, пожалуй, один из самых маленьких по размерам. Но что значат слова «обычный концлагерь» — станет понятным, если мы сравним такие цифры: в Заксенхаузене, основанном на четыре года раньше Штутгофа и вмещавшем примерно в десять раз больше заключённых, погибло 100 тысяч человек; в Штутгофе — 80 тысяч.

Обитателей лагеря Дахау было трудно чем-нибудь удивить. И всё-таки даже в Дахау с ужасом говорили об этапах из Штутгофа, когда в каждом железнодорожном вагоне находили лишь по нескольку живых заключённых, а все остальные погибали от истощения.

В декабре 1943 года в Дахау прибыл сравнительно благополучный «штутгофский этап». Выносить из вагонов на носилках пришлось не более четверти вновь прибывших. Но примечательно было другое. У нескольких десятков человек были прострелены левые руки — у кого в плече, у кого в локте. Оказалось, что при последней перекличке в лагере эсэсовец остался недоволен равнением и «подравнял» строй из автомата.

Штутгоф был своего рода «периферией», «провинцией». Сюда реже, чем в Бухенвальд и Дахау, не говоря уже о Заксенхаузене, расположенном в пятистах метрах от главного управления концлагерей, заглядывало начальство. Лагерные эсэсовцы были в значительной мере предоставлены самим себе. Поэтому, думается, что именно штутгофские порядки и нравы могут служить самым лучшим опровержением имеющих место в Западной Германии разговоров о том, что эсэсовцы из «Мёртвой головы» (так назывались специальные части, охранявшие концлагеря) были «вынуждены» истязать заключённых, что над ними висела угроза быть наказанными за неповиновение. К сожалению, западногерманские суды и западногерманские власти склонны принимать всерьёз подобные аргументы. Это доказывается судебной и следственной практикой чуть ли не ежедневно. Немецкий народ пытаются уверить, что он весь в известной мере соучастник гитлеровских преступлений и наказание каждого эсэсовца в какой-то степени является наказанием для каждого немца.

Именно так, подмигивая залу, как сборищу сообщников (вместе, мол, дурачим эту «неуспокаивающуюся заграницу»), защищают западногерманские адвокаты лагерных палачей. О том, чего стоят эти юристы, можно судить по их защитительным речам.

Франкфуртский процесс палачей Освенцима. Июнь 1965 года. Адвокат Шаллок защищает обвиняемого Богера: «Почему Богер должен был не выполнять приказы? Если бы он отказался, всё равно ничто не изменилось бы. Ради чего же он должен был подвергать себя опасности, даже если она состояла лишь в посылке на фронт…» Богер, как это было доказано на процессе, сконструировал своеобразную «дыбу». Шаллок уверял, что этот палаческий инструмент был «построен очень гуманно. Узник находился в положении, напоминающем положение плода в утробе матери, то есть все части его тела были защищены».

Но это адвокат, которому, как говорится, сам бог велел всеми правдами и неправдами выгораживать подзащитного. А вот судья. Суд в городе Кёльне записал в приговоре по делу палачей из Заксенхаузена, осуждённых на сроки от года до года и десяти месяцев (!), что осуждённые заслуживают снисхождения, ибо до поступления в СС, а также после ликвидации СС они не совершали никаких преступлений. Кроме того, по мнению суда, нельзя доверять показаниям свидетелей — бывших узников, ибо «они были в лагере дичью, на которую охотились, и в этом состоянии не были способны к спокойным наблюдениям».