Рапорт из Штутгофа - Мартин Нильсен

Естественно, подобного рода высказывания и слухи, которые просачивались в лагерь, вселяли в нас бодрость и убеждали в том, что через каких-нибудь два-три месяца немцы будут разбиты. Впоследствии мы узнали, что такое террор и какое пагубное действие он оказал на немецкий народ.

Офицеры полицейских подразделений были совершенно не похожи на своих солдат. На подчинённых они орали так же, как и на нас, и при этом всегда приговаривали:

— Нашим солдатам на Восточном фронте приходится гораздо хуже.

Довольно странный аргумент для политических заключённых, находящихся в плену у расы господ. Однажды я случайно присутствовал при словесной перепалке, которая произошла между несколькими рядовыми и одним из самых крикливых офицеров. В конце концов они заявили своему командиру:

— Если у тебя есть желание попасть на Восточный фронт, попроси, чтобы тебя послали добровольцем. Мы уже там были и вовсе не жаждем попасть туда снова.

Достоверных сведений о ходе войны мы теперь почти не получали. Казённые радиоприёмники у нас отобрали иод тем предлогом, что, несмотря на ограничители, они по-прежнему были чертовски чувствительными и могли принимать заграницу… В общем это соответствовало действительности. Наши маленькие коротковолновые приёмники, которые мы незаконно доставили в лагерь, нам пришлось уничтожить самим, чтобы немцы не нашли их. Таким образом, единственным источником информации для нас остались датские газеты, которые с 29 августа стали ещё более германизированными, чем были раньше.

Шли недели. Мы делали всё, чтобы не пасть духом. Но настроение было подавленное. Почти все мы провели в заключении уже более двух лет, и теперь мы чувствовали, что вот-вот совершится то, чего мы ждали и боялись с того самого дня, как датское правительство приказало взять нас под стражу.

В конце сентября я узнал от немцев, что умер мой отец. В эти дни я уже свыкся с мыслью, что следующий пункт на пути моих долгих мытарств по тюрьмам и лагерям будет называться:

— Германия!

3. ОТЪЕЗД В ТРЕТИЙ РЕЙХ

2 октября 1943 года, около четырёх часов утра, когда ещё только начинало светать, во все двери бараков застучали винтовочные приклады и послышались отрывистые голоса солдат.

— Через полчаса быть готовым к отъезду! Через полчаса быть готовым к отъезду! С собой взять только самое необходимое: в машинах нет места для барахла.

Мы вскочили на ноги. Быстро оделись. Потом некоторые снова разделись, чтобы сменить нижнее бельё пли надеть на себя побольше всяких вещей. Одни доверху набивали чемоданы, другие, в том числе и я, решили вообще ничего не брать с собой. Я механически сунул кое-что в портфель, даже не соображая, что это за вещи и зачем я их кладу… Фотографии сына я спрятал в конверт, а конверт сунул в карман.

Светало. С несколькими товарищами мы вышли из бараков. Но смотреть было не на что. И мы вернулись. Некоторые стали завтракать, воспользовавшись собственными продовольственными запасами. Должно быть. все сырые яйца, какие только остались в наших бараках, были поглощены в это утро. Мне есть не хотелось. И я снова вышел на воздух.

— Ну, что ты обо всём этом думаешь? — спрашивали меня товарищи, которые, как и я, шагали взад и вперёд перед бараком.

Что я думал? В глубине души я нисколько не сомневался в том, что теперь нас увезут в третий рейх. Произошло всё то, чего я опасался, о чём писал в бесчисленных письмах нашим властям и политическим деятелям с первого дня моего заключения, ни разу не получив ответа. Теперь пришёл ответ. Нас увозят в Германию, в ад.

— А я надел тёплый жилет, который, как ты помнишь, мы всё-таки отвоевали у лагерного начальства, — послышался где-то совсем рядом голос Яуэрта. — Ведь никогда не знаешь, какие холода стоят там, куда ты едешь.

Яуэрт был прав: никто из нас не знал, холодно или жарко там, куда нас увозят.

И всё же до последней минуты многие надеялись, что нас далеко не увезут. Уже давно ходили слухи, что на побережье Северной Зеландии возводятся укрепления и в этой связи здесь будет дислоцировано не менее 25 тысяч солдат и офицеров. Таким образом, нет ничего удивительного в том, что Хорсерэд превращается в военный лагерь.

Время шло. Неутомимо и бесцельно мы бродили по лагерю, почти все одетые в своё самое лучшее платье, с чемоданами и сумками в руках. И ждали, ждали, ибо таков уж удел заключённого — ждать.

Между семью и восемью часами утра началось какое— то движение. На шоссе со стороны Хельсингера появилось несколько немецких грузовиков, крытых брезентом, автобус и две легковые машины. Они свернули с шоссе и подъехали к лагерю. Из первой легковой машины вышел человек в эсэсовской форме. Я знал его. В декабре 1942– январе 1943 года мне пришлось познакомиться с ним в тюрьме Вестре в отделе гестапо. Тогда он был в штатском. Звали его Йенш. Теперь он выступал в роли эсэсовца — в каком чине, я не разобрал. Стоило мне взглянуть на него, как все сомнения сразу отпали.

Да, нас отправляли в Германию.

Командование взяли на себя эсэсовец и полицейский капитан. Нас выстроили в две шеренги. Громко и отчётливо эсэсовец объявил, чтобы все престарелые и больные вышли из строя, так как их повезут в автобусе. Какая трогательная забота! Прежде всего она должна была произвести впечатление на датских санитара и медицинскую сестру, которых оставляли в лагере и которые, судя по всему, слышали громогласное заявление эсэсовца.

Всех остальных разделили на группы по 40–50 человек, под сильной охраной вывели из лагеря и загнали в большие грузовики. 4–5 солдат, вооружённых автоматами, разместились в каждом грузовике таким образом, чтобы держать под наблюдением сразу всех заключённых.

И вот мы двинулись. В своё время датские власти привезли нас в Хорсерэд; теперь немцы увозят нас отсюда.

Дождь и туман ещё более усиливали ощущение обречённости, которое и без того угнетало нас. Было холодно, дул ветер. Брезент развевался и хлестал по лицу. Мы ехали в Копенгаген и за всё время пути едва обменялись несколькими словами.

В Копенгаген мы въехали по шоссе Люнгбю. В эти ранние утренние часы лишь немногие жители заметили, что на дороге происходит нечто необычное. (Во всяком случае, нам так показалось.) И всё же некоторое время за нами ехал какой-то велосипедист. И уж он-то прекрасно отдавал себе отчёт в том, что происходит. Это был один из наших товарищей, которым удалось 29 августа бежать из Хорсерэда.

Когда мы свернули к замку Кастеллет, кто-то из сидящих позади меня сказал, что, возможно, нас временно переводят туда. Но нет. Мы выехали на набережную Лангелинье, которая вся была оцеплена войсками. У самого мола стояло большое судно; на его мачте развевался флаг со свастикой. По палубе расхаживали гестаповские офицеры с револьверами в руках. Возле судна вереница машин остановилась.

Под окрики и ругань немцев мы соскакивали с грузовиков. Теперь не было и речи о заботливом отношении к престарелым и больным. Ведь здесь не было посторонних. Гестаповские офицеры направили на нас револьверы и приказали подняться по крутым мосткам на судно.

Я описываю всё как было. Осенний день, мрачный и дождливый, свастика, развевающаяся над кораблём, размахивающие револьверами гестаповцы, ощущение надвигающейся катастрофы — от всего этого больно сжалось моё сердце, когда я поднимался по мосткам. Наверное, ни разу в жизни мне не было ещё так бесконечно тяжело, как в то утро, когда я думал, что в последний раз стою на датской земле.

Как только мы поднялись на палубу нацистского судна, гестаповцы, изрыгая проклятия, загнали нас в носовую часть корабля. Там стояли два высоких нацистских офицера, которые, направив на нас револьверы, заставили отдать им табак и сигареты, оставшиеся в наших карманах или багаже.

— Выворачивай карманы. Если попробуешь что-нибудь спрятать, я тебе всю морду разобью, — сказал представитель расы господ, когда очередь дошла до меня.

Револьверами они загоняли нас в носовой отсек, а оттуда в самый нижний трюм. Он был расположен на несколько метров ниже уровня воды и на целых десять метров ниже верхней палубы.

Спускаться по крутым трапам с багажом в руках было невозможно, поэтому все наши чемоданы и пакеты просто сбрасывали в трюм. При падении они раскрывались, а всё их содержимое оказывалось разбросанным по грязному полу.

За несколько минут все 143 заключённых были загнаны в самую глубь судна, как можно дальше от поверхности воды.

4. ЧЕРЕЗ МИННЫЕ ПОЛЯ БАЛТИЙСКОГО МОРЯ

Мы осмотрелись. Огромное помещение, мрачное и зловещее. Одна-единственная лампочка не могла осветить трюм. Постепенно глаза привыкли к полумраку, и мы стали различать окружающие предметы. Всюду была грязь; по бортам вверх уходили шпангоуты; настил над дном, на котором мы могли сидеть и лежать, занимал сравнительно небольшую площадь. Кое-где стояла вода. Очевидно, в этом трюме и раньше перевозили заключённых, так как в носовой его части сильно пахло человеческими экскрементами. Кроме того, в нём иногда транспортировали лошадей: на полу лежали кучи конского навоза и тут же стояли две клети, предназначенные для подъёма и спуска лошадей. В воде плавали древесные стружки. В люках верхней палубы мелькали узенькие светлые полоски: это было небо, небо Дании, но смотрели мы на него из самого нижнего трюма нацистского корабля.