Испытатель. Шпион товарища Сталина - Владилен Елеонский

Пока лишь скажу, что любой каштановый орех и любые нейлоновые чулки с тех пор вызывают у меня приступ гомерического смеха. Жизнерадостной всё-таки Вера была женщиной! Все болезни от нарушения кровообращения. Верочка обладала удивительной способностью его восстанавливать.

Глава первая. Судьбоносный день

Бельчонок милый, не грусти,

И колесо своё прости,

Красивая судьба бельчонка —

В веснушках рыжая девчонка!

1

Все лётчики парились на авиазаводе в Аугсбурге, а я, как белый человек, поселился в уютном особнячке под Берлином неподалёку от аэродрома. В гостиной или на террасе в зависимости от погоды я беззаботно пил кофе с коньяком, хотя врачи предупреждали, что кофе со спиртным лучше не смешивать, вредно для сердца.

Ящик коньяка, да не какого-то, а настоящего французского, мне подарил начальник аэродрома. За что? Расскажу по порядку. Дело было так.

Едва я прибыл на аэродром, как мне предложили полёт. Начальник аэродрома стал свидетелем моего пилотирования.

Когда я на новеньком Мессершмитте играючи сделал «свечку», а затем круто спикировал прямо на его рабочий кабинет так, что, всем показалось, что сейчас самолёт влетит в окно, он, по всей видимости, испытал настолько незабываемые ощущения, что пожелал отблагодарить меня таким же незабываемым образом.

Коньяк, в самом деле, оказался превосходным. Часто я сидел в компании садовника Гельмута, щуплого немца со смешливыми не стареющими глазами старого дамского угодника, слушал его забавные рассказы о замысловатых наклонностях некоторых фрау и фрейлейн, доводя до совершенства свой немецкий язык, а когда прибегали его внуки, щедро сплавлял им решительно весь шоколад из своего обильного лётного пайка.

С лёгким чувством ждал я очередное задание на демонстрационный полёт. Так жирный кот ожидает на печи, жмурясь от удовольствия, когда же в избе скребнёт хоть одна сволочь-мышь.

Мои демонстрационные полёты проходили совсем не так часто, как я поначалу предполагал. Гитлеровским бонзам, как я сразу почувствовал тогда шестым чувством, на самом деле было не до демонстрационных полётов.

Конечно, позже мы все узнали причину. В тот момент на всех парах шла подготовка молниеносной войны с Советским Союзом. Блицкриг – так её называли немцы.

Основной истребитель для блицкрига на Востоке был давно готов, мало того, он был в каком-то смысле даже доведён до идеала, и все работы по его якобы кардинальному совершенствованию служили всего лишь прикрытием, скрывавшим истинные намерения гитлеровского режима.

Однако осенью тысяча девятьсот сорокового года, несмотря на то, что в воздухе витал запах войны, обстановка в Германии была настолько благожелательной и мирной, что, наверное, ввела бы в заблуждение потомственного ясновидящего. Что уж говорить обо мне!

Честно говоря, я ехал в Германию с невесёлым сердцем, поскольку искренне полагал, что впереди ждёт нудная монотонная работа, – серая жизнь белки в колесе. Даже орешки спокойно не погрызть!

Наверное, сказывалась усталость от работы на нашем заводе, где царили нескончаемые авралы, понукания и нервозность. Мы постоянно не успевали в срок, даже когда работали двадцать пять часов в сутки, наплевав на то, что в стуках всего лишь двадцать четыре часа.

Бюрократы и кураторы вместо хотя бы простой моральной поддержки, напротив, создавали ощущение, что над каждым рабочим, конструктором, лётчиком и уборщицей висит Меч Всевидящего Пролетарского Ока. Именно Оно всё знает и всё видит, – помыслы и чаяния, ошибки и просчёты, и лишь Оно одно на самом деле знает, прав ты или виноват.

Поэтому первые дни пребывания в Германии показались мне отпуском. Полётов было немного, а свободного времени – уйма.

Я занимался тем делом, которым любил заниматься на досуге. Ему меня научил дед, уверяя, что оно успокаивает нервы и привлекает удачу. Я садился в спальне наверху, открывал свой заветный чемоданчик с инструментами и тачал игрушечные алые матерчатые башмачки.

Однако скоро моё особое положение закончилось, и Лобок, как видно, оказался бессилен. Стало не до башмачков! По настоянию Москвы меня отправили знакомиться с работой завода в Аугсбурге и участвовать в испытаниях нового Мессершмита.

2

Работу нашего завода в Москве я вкратце описал выше, поэтому никого не должно удивить, что, прибыв в Аугсбург, я сразу же впал в настоящий ступор, даже не побывав ещё толком в заводских цехах. Изумление пришло, когда я, прибыв на завод вечером, увидел окончание рабочего дня.

Сотрудники, ответственные за выполнение срочного правительственного задания, ровно в пять часов вечера дружно положили на место, кто карандаш, кто циркуль, а кто – гаечный ключ, и одним заученным движением чётко сняли с себя белые халаты. Дурачась и смеясь, словно воспитанники детского садика, они вышли на улицу, но, конечно, дальше двинулись отнюдь не в песочницу, а в пивную.

В просторном светлом зале их с нетерпением ждали превосходное баварское пиво и не менее превосходные баварские сосиски. Германские рабочие и инженеры показались мне марсианами!

Я сам не заметил, как втянулся и стал вести полноценную жизнь. Как ни странно, полёты после таких вечеров проходили гораздо легче и непринужденнее, а Мессершмитт вдруг стал гораздо охотнее открывать мне свои тайны, словно сразу почувствовал вдруг родную душу.

В скором времени я завалил руководство завода описанием недостатков, которые могли привести к гибели машины и пилота. Они, кажется, не знали, куда от меня деваться.

Основным преимуществом Мессершмитта, делавшим его опасным противником для советских самолётов в случае войны, была «длинная рука». Германский истребитель мог безнаказанно расстреливать вражеские самолёты, успевая вовремя уйти от ответного огня «на вертикаль».

Если противник Мессершмитта выживал после убийственной атаки сверху, у него, как правило, не хватало скорости, чтобы погнаться за немецким пилотом, который так завлекательно проносился мимо, аппетитно подставляя спину.

Разумеется, психологию не переделать никому, даже папаше Фрейду. Атакованный пилот всё равно погонится, но он мгновенно потеряет скорость, круто карабкаясь «на вертикаль» вслед за Мессершмитом. Тогда Мессершмитт получал возможность развернуться и добить самолёт, потерявший скорость.

А если Мессершмиттов два? Тогда второй Мессершмитт добьёт атакованный самолёт, как кабана на охоте, стопроцентно и наповал. Два Мессершмитта таким нехитрым «конвейером» могли валить на землю эскадрильи истребителей, не говоря о штурмовиках и бомбардировщиках.

Нехорошие мысли подкрадывались ко мне, но я гнал их прочь. Идите все к шуту, войны с Германией не будет и баста!

По крайней мере, тогда мне хотелось верить, что война между Германией и СССР, мягко говоря, не выгодна обеим сторонам. Благожелательность немецкой стороны искренне восхищала меня и давала серьёзные основания рассчитывать на мирное разрешение имеющихся идеологических противоречий.

Берлинская олимпиада тридцать шестого года показала всему миру, что нацистское агрессивное противопоставление человеческих рас друг другу – всего лишь игра, которую они взялись вести, чтобы морочить немцам голову. Фюрер, нисколько не краснея и не бледнея, с широкой белозубой улыбкой, выставив алую повязку с чёрной свастикой на левом рукаве френча, фотографировался направо и налево с чернокожим афроамериканцем – четырёхкратным олимпийским чемпионом по лёгкой атлетике Джесси Оуэнсом.

Понять логику Адольфа несложно. Кто платит, тот заказывает музыку. Олимпиада – престижное и денежное мероприятие.

Если завтра в нацистскую Германию щедрым нескончаемым потоком польётся золото на ковку оружия против воробьёв, нацистский режим с пеной у рта будет доказывать, что воробьи – главные враги человечества.

3

Светские вечера не прекратились, когда я снова вернулся в пригород Берлина, напротив, они стали более камерными и тёплыми. По приказу Геринга мы перегнали сюда десяток новейших Мессершмиттов для проведения демонстрационного парада и показательных воздушных боёв. Вместе с самолётами привезли техников и другой обслуживающий персонал, среди которых было много девушек и молодых женщин.

Однако дата демонстрации постоянно откладывалась. Мы не горевали, занимались апробацией самолётов в воздухе, выявляя недостатки сборки и самой конструкции, а вечерами культурно отдыхали в светлом белоснежном зале за бокалом вина у рояля.

Каждый вечер давал незабываемое расслабление. Я понял, что такое отдых, когда ты сидишь в ярко освещённом зале с высокими потолками, свободно развалившись в кресле, пьёшь сухое вино из пузатого бокала, слушаешь пение какой-нибудь сотрудницы завода, – Магды, Урсулы или Марлен, – и думаешь, думаешь, думаешь.