Остроумие и его отношение к бессознательному - Зигмунд Фрейд

* * *

Другой вид непрямого отображения, к которому прибегает остроумие, – это сравнение. Мы долго его чурались потому, что обсуждение этого вида наталкивается на новые затруднения, а еще – особенно отчетливо оттеняет те трудности, которые уже имели место в других случаях. Выше было признано, что применительно к ряду подлежащих изучению примеров не удается полностью отрешиться от сомнения, считать ли их вообще шутками. В этой неуверенности мы усмотрели опасность для оснований нашего исследования. Но ни при каком другом материале я не ощущал эту неуверенность так сильно и так часто, как при шутках, что рождаются из сравнений. Ощущение, которое мне (да и многим другим людям при тех же условиях) позволяет сказать: «Это шутка, это вот можно счесть шуткой», прежде чем раскрыта сущность остроты, – это ощущение легче всего покидает меня при остроумных сравнениях. Если я сразу без размышления объявляю сравнение остротой, то сразу замечаю, что удовольствие, которое оно мне доставляет, отличается по качеству от того, каким я обязан шутке. Тот факт, что остроумные сравнения редко вызывают столь оглушительные раскаты смеха, как при удачной шутке, не позволяет избавиться от указанного сомнения прежним способом, ограничивая себя в изложении лучшими примерами этого вида.

Нетрудно привести броские, яркие примеры сравнений, которые отнюдь не производят на нас впечатления острот. Таково сравнение у Гёте – о нежности, сквозящей в дневнике Оттилии, и красной нити в английском флоте. Не могу отказать себе в удовольствии сослаться на другое сравнение, которым не перестаю восхищаться и которое произвело на меня неизгладимое впечатление. Этим сравнением Ф. Лассаль[86] закончил свою знаменитую речь в защиту обездоленных («Наука и работники»): «На человека, посвятившего, как я вам сказал, всю свою жизнь лозунгу “Наука и работники”, приговор, какой он может встретить на своем пути, произведет точно такое же впечатление, как разорвавшаяся реторта на химика, погруженного в научные опыты. Он слегка поморщится, видя это сопротивление материи и, устранив препятствие, опять спокойно примется за свои изыскания и труды»[87].

Богатый выбор метких и остроумных сравнений имеется в сочинениях Лихтенберга (I, 1853). Я позаимствую оттуда материал для нашего исследования.

«Почти невозможно пронести факел истины через толпу, не опалив кому-нибудь бороду».

Высказывание выглядит подлинной шуткой, но при ближайшем рассмотрении можно заметить, что остроумное воздействие происходит не из самого сравнения, а из побочного качества. «Факел истины» – сравнение, собственно, не новое, оно употребляется издавна и редуцировалось до cliche (клише. – Ред.), как это всегда бывает, когда используется удачное выражение, подхваченное обыденной речью. Сегодня мы почти не осознаем смысла сравнения «факел истины», но у Лихтенберга ему вновь придается первоначальное значение – посредством дополнения и дальнейшего уточнения. Такое употребление оборотов речи, утративших свой прямой смысл, уже известно нам как технический прием остроумия. Он встречается при многократном употреблении одного и того же материала. Не исключено, что ощущение остроумия от фразы Лихтенберга есть следствие применения этого технического приема.

Те же соображения относятся и к другому остроумному сравнению того же автора:

«Большим светилом этот человек не был, но он был большим подсвечником… Он был профессором философии».

Называть ученого большим светилом (lumen mundi[88]) – уже давно опостылевшее сравнение, и не имеет значения, было оно первоначально шуткой или нет. Но это сравнение освежают, вновь придают ему силу и возвращают первоначальный смысл, сотворяя измененное, производное высказывание, которое порождает новое сравнение такого же рода. Условие шутки содержится здесь в способе, породившем также второе сравнение, а не в самих сравнениях. Это пример техники остроумия, схожий с примером выше (факел).

Следующее сравнение кажется остроумным на другом основании, подлежащем такой же оценке.

«Я рассматриваю рецензии как своего рода детскую болезнь, которая постигает в более сильной или более слабой форме новорожденные книги. Бывает, что наиболее крепкие от нее умирают, а слабенькие часто выживают. Иные же и вообще не заболевают ею. Часто пытались предотвратить болезнь путем амулетов – предисловий и введений, – или же сделать прививки путем собственных суждений, но это не всегда помогает»[89].

Сравнение рецензий с детской болезнью опирается, с первого взгляда, только на то обстоятельство, что все они поражают свои жертвы, едва те узреют свет Божий. Я не отважусь утверждать, действительно ли сравнение остроумно. Но затем оно продолжается, и оказывается, что дальнейшая участь новых книг может быть отражена в рамках того же сравнения – или примыкающего к нему. Такое продолжение, вне сомнения, остроумно. Но мы уже знаем, благодаря какой технике оно приобретает этот облик: это унификация, создание непредвиденной связи. Характер унификации не изменяется здесь оттого, что она заключается в присоединении к первому сравнению.

В некоторых других сравнениях мы поддаемся искушению сместить явное впечатление остроумия на иной фактор, который, опять-таки, не имеет ничего общего с природой сравнения. Это группа тех сравнений, что содержат поразительные сопоставления, а зачастую – и абсурдно звучащие аналогии, или заменяются такой аналогией в результате сравнения. Большинство примеров Лихтенберга относится к этой группе.

«Жаль, что у образованной публики нельзя увидеть ученую требуху, чтобы понять, что они ели». «Ученая требуха» – приводящее в смущение, поистине абсурдное определение, которое становится понятным только благодаря сравнению. Как обстояло бы дело, если бы впечатление остроумия от сравнения целиком обусловливалось «смущающим» характером этого сопоставления? Тогда оно соответствовало бы одному из хорошо известных нам приемов остроумия – отображению при помощи бессмыслицы.

Лихтенберг применяет такое же сравнение усвоения прочитанного и заученного материала с усвоением психической пищи в другой остроте:

«Он был очень высокого мнения о домашних занятиях и потому стоял за ученую кормежку в хлеву».

Столь же абсурдное – по крайней мере, примечательное – определение, которое, как мы начинаем замечать, и выступает носителем остроумия, содержится в прочих сравнениях того же автора:

«Это стойкая сторона моей моральной конституции, тут я могу кое-что выстоять».

«Каждый человек имеет свою моральную изнанку, которую не показывает без нужды и прикрывает штанами приличия до тех пор, пока это возможно».

Итогом сравнения выступает великолепное выражение «моральная изнанка». Но аналогия продолжается, обращаясь к игре слов, вводится второй, не менее броский оборот («штаны приличия») – быть может, шутливый сам по себе, ведь и вправду этакие штаны не могут быть ничем, кроме шутки. Нас, следовательно, не должно удивлять, что в целом складывается впечатление очень остроумного сравнения. Мы начинаем замечать, что вообще склонны распространять на целое ту оценку, которую дали его части. Кстати, «штаны приличия» побуждают вспомнить столь же загадочные и занятные строки Гейне: