Колчаковщина - Павел Дорохов

Офицеры внимательно и подозрительно осмотрели Димитрия. Один встал из-за стола, подошел ближе, засунул руки в карманы, расставил ноги и молча стал глядеть на Димитрия.

— Из Большевизии?

— Из Большевизии, господин поручик, — с готовностью ответил Киселев.

— Большевик?

Пронизал Димитрия пытающим взглядом. Киселев спокойно выдержал взгляд.

— От большевиков бегу. Я учитель. Невозможно интеллигенции у большевиков жить.

Офицер насмешливо фыркнул.

— Рассказывайте сказки! Знаем мы вашего брата. Обыскать!

Двое солдат бросились обыскивать. Вытряхнули все из чемодана на пол. Перебирали и перетряхивали каждую вещь. Тщательно прощупали рубцы на белье, некоторые даже распарывали, — казались подозрительными по толщине, не зашито ли что? Окончив, все в порядке сложили в чемодан. Стали обыскивать одежду. Вынули бумажник.

— Деньги советские, господин поручик!

Солдат передал бумажник офицеру. Все с интересом стали рассматривать. Один насмешливо улыбнулся.

— Зачем же в Большевизии деньги, там все даром?!

— Кому даром, господин поручик, а кому и за деньги ничего нет.

Димитрий совершенно овладел собой, непринужденно глядел на офицеров, спокойно говорил. Поручик взглянул на него все еще недоверчиво.

— Раздеть его!

Димитрий притворился рассерженным.

— Господин, поручик, вы напрасно будете беспокоиться. Я действительно тот, за кого себя выдаю. Бежал из Большевизии оттого, что там, повторяю, нельзя интеллигенту жить. Творится что-то дикое, кошмарное, словами нельзя передать всего.

В голосе Киселева была большая убедительность. Поручик заколебался.

— Как же вы пробирались без документов? Где у вас документ?

Димитрий ударил себя по лбу.

— Совсем из головы вон. Да ведь у меня есть документ.

Быстро сел на пол, снял сапог с ноги и, вынув из кармана нож, стал отпарывать подошву.

— У меня здесь паспорт старый.

Протянул офицеру паспортную книжку — Ивана Петровича Мурыгина. Офицеры тщательно осмотрели книжку со всех сторон.

— Почему же вы сразу не показали паспорта?

Димитрий улыбнулся.

— Забыл со страху. Ведь, вы знаете, что там про сибирские войска распускают. Будто при переходе через границу убивают на месте без всяких разговоров.

Кто-то из офицеров выругался.

— Вот сволочь большевистская! И неужели этому верят?

Киселев виновато развел руками.

— Верят не верят, а все-таки боязно. А ну как и вправду без суда и следствия. Там, в Большевизии, всяких страхов натерпелся, да еще, думаю, здесь неизвестно что будет.

— А советский документ у вас был?

— Был. Вот уж из последней деревни выехал, изорвал. Думаю, без документа еще суд да дело, хоть расспросят, может быть, ну, а с советским документом прямо на месте пристрелят.

— Здорово-таки напугали вас!

— Откуда ж нам знать? Ведь отсюда никаких вестей не доходит. А то, что сообщается в советских газетах, вы, наверно, знаете, какого сорта.

Поручик все еще вертел книжку в руках, время от времени незаметно приглядываясь к Киселеву.

— Так как вас звать?

— Мурыгин, Иван Петрович Мурыгин.

— Так.

Офицер вернул Мурыгину книжку.

— Ну, садитесь с нами чай пить.

Мурыгин спрятал книжку в карман. Вынул бумажник, отобрал с десяток советских денежных знаков и положил на стол.

— Вот, может быть, поинтересуетесь. Все равно здесь не нужны будут.

Офицеры взяли, поблагодарили.

— Ну, что там в Большевизии, расскажите.

— Да что там! Жить нельзя интеллигенту. Все под подозрением. Каждый интеллигент — буржуй и контрреволюционер. Тюрьмы всюду переполнены. Расстреливают массами. Хлеба нет, голодовка форменная. Петроград вымирает. На улицах трупы, не на чем вывозить, всех лошадей поели. Поели и собак, и кошек. Здания разрушены, деревянные дома растаскивают на топливо. В Москве то же самое. Дороговизна невероятная, и то можно купить только из-под полы. Все, кто может, бегут. Ждут, как светлого христова воскресения, прихода сибиряков или с юга Деникина. В провинции всюду крестьянские восстания. Недолго, недолго продержится советская власть. Даже рабочие и те против большевиков, потому что живется им в тысячу раз хуже, чем при царе. Ну, конечно, — иронически усмехнулся Мурыгин, — комиссары и теперь живут припеваючи. У них и фрукты, и вина, все чего хочешь.

Офицеры с жадной напряженностью слушали рассказ Мурыгина. Димитрий вполне вошел в свою роль, с азартом ругал большевиков и, в конце концов, рассказал тут же придуманную историю о том, как его самого выгнали из собственного дома, отобрали мебель, одежду, словом, все, что было в доме. Кое-как приятели на дорогу собрали.

— Ничего, все скоро вернем. Рождество будем встречать в Москве.

— Дай-то бог, — вздохнул Мурыгин.

Глава третья

Первые шаги

В город Мурыгин приехал рано утром. Сдал чемодан на хранение в багажную кассу и пошел искать комнату. Проходил целых полдня, исходил город вдоль и поперек и нигде не встретил ни одной записки о сдаче, комнаты. Попробовал зайти в два-три дома без записок, — ничего не вышло. И сами не сдают, и кто может сдать, не знают.

Приближался вечер. Мурыгин вернулся на вокзал, прошел в буфет первого класса, спросил обед. Клонило ко сну, болела голова. Но спать не решался — кто знает, что может случиться. В книжном киоске купил несколько номеров газет и прочитал их вплоть до объявлений. Кое-как просидел до утра. Утром вышел наружу, ледяной водой из крана освежил голову и лицо, в буфете напился чаю и опять пошел в город. Теперь решил заходить подряд в каждый дом и в каждом доме спрашивать, нет ли свободных комнат. Опять проходил до самого обеда и все безрезультатно, — везде отказ.

Мурыгин начинал беспокоиться. Провести на вокзале еще ночь ему не хотелось, могли заприметить шпики из контрразведки, и легко было провалиться, даже не начав никакого дела. Решился на крайнее средство. Встретил человека с лицом, показавшимся Мурыгину симпатичным, и остановил его.

— Послушайте, не знаете ли вы, где можно найти комнату?

Человек взглянул на Мурыгина из-под круглых стекол очков и, нисколько не удивившись, просто сказал:

— Нет, не знаю.

— Вот скандал! Город незнакомый, приютиться не у кого, целую неделю на вокзале сижу.

— Да, здесь трудно найти комнату, все переполнено беженцами. Беженцев больше, чем коренных жителей. А вы откуда?

— Из Перми. Я тоже беженец, — улыбнулся Мурыгин.

— Беженец?

— Да. Я учитель.

— Коллега, значит. Я тоже учитель. Куда бы это вас направить? Постойте, я дам вам записку к одному своему приятелю кооператору. Если у него нет угла, так он вас тоже куда-нибудь направит.

Мурыгин обрадовался.

— Вот спасибо вам, коллега!

— Ну, что там, дело невеликое записку написать.

Учитель вынул записную книжку, написал записку и подал Мурыгину.

— Ну вот вам! Приятель — хороший парень, если что можно сделать, сделает. Только ступайте к нему после обеда, до обеда он на службе.

Мурыгин еще раз горячо поблагодарил учителя и вернулся на вокзал. Здесь пообедал, прочитал пару газет и отправился разыскивать Ломова, того самого, к кому учитель дал записку.

Мурыгина встретил среднего роста человек с широким круглым лицом и широким же, слегка приплюснутым носом. Прочитал записку, задумался.

— Что же с вами делать? У меня негде, видите, в трех коробочках маленьких ютимся, нас двое да ребят пара. К кому же вас направить?

— Иван Александрович; вы бы приютили меня хоть на день, на два. Может быть, за это время что-нибудь удастся найти. Поймите, неделю прожить на вокзале почти без сна.

Ломов виновато улыбнулся.

— Я понимаю, товарищ.

Привычным жестом взлохматил длинные волосы на голове.

— Знаете что, перебирайтесь, действительно, пока ко мне, в кабинете переночуете, а там видно будет.

Мурыгин крепко пожал руку Ломову.

— Спасибо вам, спасибо!

Вечером Мурыгин приехал к Ивану Александровичу с чемоданом. Следующие два дня добросовестно потратил на поиски комнаты. Ничего не выходило.

— Ну что ж, Иван Александрович, гоните меня на улицу. Ничего не нашел. Хоть бы угол какой-нибудь, конуру бы какую. Везде битком. Ей-богу, стыдно, но что ж я сделаю.

Ломов махнул рукой.

— Ладно. Оставайтесь у меня, как-нибудь устроимся в двух комнатах, я себе кабинет в столовой устрою.

Мурыгин был очень обрадован. Помимо того, что у него было жилье, ему нравился Ломов. Мягкая застенчивая улыбка Ивана Александровича, его задушевный голос сразу располагали к себе. Мурыгин вспомнил, что Ломов при первой встрече назвал его товарищем. Конечно, это еще ничего не значило и могло быть простой случайностью, — ну, просто человек оговорился. Наконец, среди кооператоров слово «товарищ» могло остаться в обращении и после ухода большевиков. Как бы то ни было, Мурыгин эту оговорку Ивана Александровича принял к сведению. Хорошо было бы определить политические взгляды и симпатии Ломова. Вдруг он оказался бы из сочувствующих, через него можно было бы установить кое-какие связи.