Гусарские восьмидесятые - Андрей Бондаренко

Начинается рыбалка. Шурик, единственный обладатель спиннинга, раз за разом бросает в зеленоватые воды блесну. Но все его усилия ни к чему не приводят, рыба клевать не желает. Остальные пытаются поймать рыбу с помощью рук и импровизированного бредня, смастерённого из маек и рубашек. Мне удаётся подбить одну рыбину камнем.

Примерно в полукилометре от нас замечаем на берегу пару крупных медведей — то же на рыбалку вышли.

Наконец, Шурик не выдерживает, отшвыривает бесполезный спиннинг, и берётся за ружьё, его примеру следуют и другие, медведи благоразумно ретируются в неизвестном направлении.

От дружной пальбы просыпается Пашка Обезьян, хмуро почёсываясь, подходит к берегу, трясёт лохматой башкой, и начинает ругаться:

— Уроды недоделанные! Выродки позорные! Я что велел — разбудить меня через три часа? А они и забыли — рыбку ловят, видите ли. Быстро все по машинам. Прилив идёт. Нам что в одну сторону до ручья — два часа, что в другую. Запросто потонуть можем! — Обезьян рукой показывает на белую бесконечную полосу, прочерченную кем-то высоко на скалах.

Теперь то понятно, чьих рук это дело — это след прилива, впечатляет.

А и действительно — вода то прибывает, там, где костёр горел, уже волны плещутся.

Залезаем в машины и гоним изо всей мочи, только прибрежная галька из-под колёс летит в разные стороны. Прилив продолжается, едем уже по воде, вода поднимается, всё выше, выше. Надсадно гудят моторы — на последнем издыхании успеваем заехать в спасительный ручей, уходим метров на двести вверх по его руслу, останавливаемся.

Пашка вываливается из кабины, смахивает пот со лба:

— Ф-у-у, успели. Минут на десять бы поздней тронулись, и всё — кранты деревушке вышли бы!

Выясняется, что ручей этот и не наш вовсе. До нужного — ещё километров десять.

Дожидаемся отлива, подъезжаем к ручью с поэтическим названьем "Жаркий".

Обезъян делит коллектив поровну, расставляет по разные стороны русла, выдаёт по дюжине пустых холщовых мешков, поясняет:

— В мешки рыбу складывать будете.

"Урал" отъезжает метров на триста, разворачивается, разгоняется на мелководье, и, подняв тучу брызг, на большой скорости въезжает в ручей. Ручей то не широкий, чуть-чуть автомобиля шире будет, а кета, как выяснилось, уже на нерест в него зашла.

Шурует "Урал" по ручью со страшной силой, что делать рыбе прикажите? Правильно, только одно и остаётся — на берег выбрасываться. Идём это мы по берегам ручья — рыбу в мешки складываем. Да, на такой рыбалке я ещё не был.

Часа через четыре благополучно добрались до лагеря. Оказалось, что напрасно мы столько рыбы с собой привезли, соли то на участке и нет совсем — завхоз, сука злая, запил в Певеке, вот со жратвой и облом полный вышел. Часть рыбы пожарили (без соли), икрой несолёной знатно — до поноса сильнейшего — обожрались. Но большую часть всё же выбросить пришлось. Жалко — а что сделаешь? Хозяйственный Шурик, впрочем, несколько рыбин подвесил под выхлопную трубу ДЭЗ-ки.

— Вкусно, однако, — нахваливал потом Шурик получившееся блюдо, незаметно сплевывая в сторону.

Но компаньонов у него не нашлось, никто не захотел есть совершенно пресную рыбу, воняющую солярой.

Но с едой, действительно, было тоскливо, каждый день одно и тоже — несолёные макароны с тушёнкой, каменные пряники, красная (опять таки — несолёная) икра и несладкий чай-жидок. А некоторые и вовсе предпочитали не давится пресными макаронами — довольствовались тушёнкой с пряниками — деликатес, для тех, кто понимает, конечно. Уху ещё иногда варили, да без соли, и она шла как-то не особенно.

И вот так — полтора месяца, какие уж тут шутки?

Ну, а что непосредственно работы касается, то ничего особенного — работа как работа.

Скважина вначале неглубокая была — метров двести всего. В начале смены поднимаем снаряд, разбивая его на штанги раздельные, керн пород горных извлекаем, в ящики специальные складываем, если надо — коронку буровую меняем, обратно снаряд в скважину опускаем, бурить начинаем. Работа вроде бы простая, но вспотеть крепко пару раз успеваешь запросто. Часа два бурим, и опять спуск-подъём следует. Между спуском-подъёмом помощник бурильщика вроде бы свободен. Но с Шуриком этот номер не проходит. После первого же спуска-подъёма отвёл он меня за здание буровой, а там — гора старых ржавых труб лежит.

Вот, — говорит Шурик, — надо, однако, всё это железо на части составные, однако, разбить:

трубы — отдельно, переходники — отдельно, муфты разные там — отдельно.

— А зачем это? — Спрашиваю.

— Надо, однако, — ёмко и доходчиво объясняет Шурик, — В хозяйстве всё пригодится может. Если и не сейчас, то — через год, однако.

Шурик показывает, как с помощью кувалды, двух ключей и набора патрубков развинчивать железо на части. Надо сказать, что за полтора месяца я в этом деле преуспел несказанно. Даже сейчас, по прошествию стольких лет, я готов развинтить на спор любые резьбовые соединения, сколь заржавевшими они не были бы.

Единственная радость на участке — чудо-банька, на берегу ручья расположенная. Кончается вахта, полчаса на машине до лагеря, пока слегка перекусываем — банька готова. Поверх банной печи лежит лист неизвестного металла, десять минут — металлический лист раскаляется до красна, а от него уже — камни. В чем тут секрет, что это за металл такой? Никто не знает. Паримся вениками из карликовой берёзы, купаемся в ручье, после этого едим ещё раз, уже по настоящему, и сразу — спать. Проснулись, перекусили — вахтовка уже у порога.

Как то вдруг вработались, оглянутся не успели — смена полевая уже и заканчивается.

За два дня до пересменки и скважину закончили — на глубине семьсот пятидесяти метров.

И тут как раз по рации и новость радостную поймали — в рыбацкий посёлок Выжда что-то из спиртного завезли.

Пашка Обезьян берёт меня с собой — в качестве грузчика. По ручью спускаемся к заливу, едем вдоль побережья ещё часа три. Обезьян, ловко вертя баранку синими от многочисленных татуировок руками, рассказывает о своей жизни:

— Главная опасность на Большой Земле — скука. Работа, дом, работа, всё по расписанию — и так до пенсии. Вот от тоски той сорвался раз — морду одному гаду по пьянке набил. А может, и не гаду вовсе, а просто — по пьянке. Но три года потом отсидел — от звонка до звонка. Отсидел — вернулся. Года полтора продержался — опять скука заела. Опять что-то учудил — машину одного крутого чела сжёг, кажется. Уже пятёрку дали — рецидивист, как-никак. Отсидел, ну, думаю — больше я в эти игры не играю. Вот и завербовался на Чукотку. Здесь хорошо, в смысле — скучать не приходится, всегда при деле, всегда работа какая-то найдётся. Человеком здесь себя чувствую.

Возле самой деревушки нас встречает стая злобных собак, бегут следом, надсадно гавкая, так и норовя за колесо машину укусить.

Пашка косится на собак с каким-то определённым интересом.

Подъезжаем к магазину, затариваемся спиртным — лекарственной микстурой из боярышника — от заболевания почек, в маленьких пузырёчках грамм по пятьдесят. Лекарственная микстура, нелекарственная — но градусов тридцать в этом напитке есть — заставляем картонными коробками половину фургона, — то-то же сегодня мужики почки свои знатно полечат.

Выезжаем из Выжды — опять с разных сторон набегают собаки. Обезьян вдруг резко

выворачивает руль — визг покрышек, собачий визг. Пашка тормозит, выходим из кабины.

В десяти метрах лежат две задавленные собаки.

— Ну, это мы удачно зашли, — радостно заявляет Обезьян, по хозяйски переправляя собачьи тушки в фургон, — И спиртным разжились, и свежатиной затарились!

Конечно, девицы, читающие эти строки, непременно закатят глаза и пробубнят что-то эдакое:

— О, времена! О, нравы!

А, с другой стороны, полтора месяца кормить людей тушёнкой с пряниками, это — гуманно?

Приезжаем в лагерь — нас встречают как героев.

Вечером пируем — грешен, каюсь, — то же собачатины отведал, и не стошнило даже.

Смена закончена, возвращаемся в Апрельский.

Общага пуста — все ребята ещё торчат на объектах своих. Случайно смотрюсь в зеркало — ну и рожа, — патлы тусклые во все стороны торчат, бородёнка жиденькая профессорская — мрак полный. Решаю сходить в парикмахерскую — посёлок Апрельский место цивилизованное, и парикмахерская имеется. Стригусь под ноль, бреюсь — но не хватает чего-то в облике, одежонка то обветшала, поизносилась.

Прохожу мимо промтоварного магазина, в витрине — одинокий манекен в пыльном белом костюме.

Вернее — в светло-бежевом, но здесь, на фоне серых ватников и зелёных штормовок, этот цвет воспринимается не иначе — как "белый".

Продавщица по честному предупреждает, что костюм этот провисел в витрине лет шесть. Но это меня не останавливает, примеряю костюм. Ну, надо же — сидит как влитой. К костюму прикупаю светлую рубашку и чёрные модельные туфли. Тут же переодеваюсь в обновки, старую одежду выбрасываю — без жалости.