Rusкая чурка - Сергей Соколкин

– Кто это? – не понял вроде бы абсолютно не пивший Глынин.

– Кто, кто? Тебе ведь, дураку, сказали, – тень отца Гамлета, теперь понял?! – монотонно стукая Глынина по голове большой пивной кружкой, повторял всегда говорящий только то, в чем был уверен на все сто процентов, бывший спецкор газеты «Правда» в Чехословакии Иван Иванович Турсун-Заде.

– «А из нашего окна площадь Красная видна», – чтобы поддержать интерес к почти уже затухнувшему минуту назад разговору, вновь повторил в меру памятливый Алоизий.

– Это из вашего. А из нашего окошка только Евреистого культурного Цен-тн-ера немножко, – оживившись, с трудом, но напористо выговорил, словно прострочил из заклиненного пулемета, мрачный поэт-боец Заколкин.

– «А у нас в квартире газ», – это, перебивая всех, уже засверкал интеллектом и громоподобным басом председатель профкома литераторов Газпрома Вольдемар Пукин и, весело блестя глазами в сторону Глынина, добавил: – Пуля – дура, штык – молодец…

– Цыц все, шелупонь! У нас тут не принято стихи читать… У нас тут Союз писателей, а не какая-нибудь там… вам… Тут водку пьют! Так вот, сволочи тут всякие летали, и пули, пули, пули свистали… Но мы не боялись, пусть нас боятся. Вот так! Вот! – несколько раз с силой ткнул указательным пальцем в стол Гусь-Хрустальный, словно он сначала ловил, а потом, как помойных мух, давил эти самые пули этим вот самым пальцем…

– Да что там пули, что там пули! Мы были и остались настоящими несгибаемыми коммунистами. И в отличие от некоторых я, например, билет свой не сжигал и до сих пор, никого не боясь, храню его… на даче в Пересделкино, в подполе. Для лучшей сохранности, – зачем-то поднялся во весь свой средний незаметный рост рыхлый, как хорошо проваренный картофель, с почвеннической лукавинкой во взоре, настоящий русский крестьянский поэт Мотькин-Перемотькин, возглавивший недавно Международное агентство помощи детям африканских свекловодов. – Я ничего не боюсь! Я сменил трактор на «мерседес» и заявляю вам всем, что теперь доподлинно знаю, что настоящий социализм построен в Швеции. Там о людях заботятся, настоящие шведские столы им устраивают каждый день. Для каждой шведской семьи. Так что я и говорю, что ничего плохого в капитализме нет. Я за капитализм и за нашего дорогого президента… Вот так вот, коммуняки… И я тоже защищал Белый дом. Только вот вечно путаю, в каком году, то ли в девяносто первом, то ли в девяносто третьем…

Сидящие рядом «писатели-патриоты» чинно закивали седыми, лысыми и волосатыми головами, подсчитывая, кто сколько медалей за эту защиту получил. Кто от Эльцина, кто от Зюзюкина, а кто и от министров обороны Сердцеедова и Бандюкова умудрился – правда, за другое…

– Шеф, кто водку пьет, стихов не сочиняет, – молодцеватым голосом, взяв «под козырек» перед начальством, отдельно от всех зашевелился бывший сын полка, а ныне министерско-оборонный писатель-полковник Разносилкин, недавно произведенный боевыми московскими казаками в генерал-полковника Изнасилкина.

Он всегда, как говорится, нескольких маток сосет. По долгу нелегкой службы ему приходится подчиняться и обоим министрам обороны, и главнокомандующему Войском Казацким Его Величества, в Москве подвизавшемуся, и пьянокомандующему московскими писателями. И он всегда стоит орденоносной грудью и всеми другими местами, тоже орденоносными, за «шефа». Симпатично и по-доброму шутит, предлагая выпить за «шефа», желает «шефу» недюжинного здоровья, чтобы «все бабы под ним трещали», и любую свою фразу заканчивает сакраментальным: «шеф всегда прав»! И всегда, естественно, имеет в виду того «шефа», рядом с которым находится. И еще он дружит с космонавтами. Как напишет какой-нибудь стих, так сразу его с оказией в космос и посылает. А потом пишет в резюме: мол, каждый мой стих совершил по орбите полтора миллиона триста восемьдесят пять тысяч двести пятнадцать оборотов. Поди сосчитай… Вот вы, читатель, можете проверить? И Глынин не может. Потому его стихов и не читает.

А вот еще один писатель – юродствующий философ, доктор наук, самый приятный для Глынина человек в этом обществе, но слабый сердцем, деликатный, никогда не могущий подлецу сказать в глаза, что он подлец. Вот и юродствует безъязыко этот умный, талантливый человек-человечище, очень учено и мудрено, то с подходцами, то рублено, без предлогов, суффиксов и окончаний излагающий на бумаге свои неписаные мысли-закорючины. Вот что правда, то правда, еще и с читателем ему не повезло. Дурак нынче читатель-то. Не пытливый, не умеющий читать ни между строк, ни тем более промежду приставок и окончаний. Поймать, как говорится, настоящий, корневой смысл очищенного от всякой лабуды (типа суффиксов и приставок) природного, можно сказать, земляного корня. И то, вдуматься по правде, сколько философ ни пишет, дурак-читатель ни хрена не понимает, смотрит, как говорится, в книгу, а видит, как водится, то, что написано. А значит, и не поумнеет никогда. А все потому, что философ этот – человек интеллигентный, но христианин и посему очень возлюбивший ближнего своего «шефа», как самого себя. И любовь свою он маскирует таким вот коряво-косноязычным первородным языком. А поэтому и не может, когда хочет, и часто не хочет, когда может. Правда, эллина от иудея отличает…

А вот чокается со всеми, но никак не может допить свою чашу до дна еще один интересный экземпляр, писатель-историк, дядя Вовик Торопыгин. Он покачивается вместе со своей большущей седой бородой до пояса, начинающейся на лбу, и огромной лысиной, кончающейся где-то под ушами. Говорит он громко – литинститутско-армейская выучка сказывается, студентов вот где держит, возражений не терпит (только от «шефа», и то из уважения, естественно). Говорит, дайте мне три миллиона долларов, и я вам всю мировую историю переделаю, периодически-историческую таблицу Менделеева-Торопыгина создам, мало никому не покажется. Угу, как говорится, – на, возьми. Половину с Гусем пропьют по менделеевской ректификационной схеме (цэ два аш пять о аш), половина по торопыгинской историософской сама пропадет, без изгалений.

Один Кондрашка Уральцев сидит молча, набычась, где-то в сторонке. Сидит в черных очках, с белым лысым флибустьерским черепом на широких боксерских плечах. И, мрачно улыбаясь, просто пьет водку, потому что ему очень пить хочется. Жажда у него. Духовная. Причем каждый божий день. Ему наплевать и на «шефа», и на остальных, он роман в уме пишет. А как напишет, обязательно по пьяни подарит Глынину эту книжку с проникновенной надписью – «Другу-соратнику, лучшему поэту от соратника-друга, лучшего прозаика». И обязательно обнимет и денег взаймы попросит. А утром протрезвеет, приедет и аккуратно отберет эту самую книжку назад, скажет, что она ему самому сейчас очень нужна, чтобы другим дарить и показывать… В общем, его книжка так не прочитанной и останется. Деньги, правда, он не вернет, опять же самому нужны… На них же не написано, чьи они… А книжку эту его один только философ и прочитает – правда, поймет в ней то, чего в ней и в помине не было и чего автор и не слыхивал-то никогда, и поэтому статью о нем наш профессор большую напишет, умную, с картинками…

Так вот, Кондратий не был ни в Останкино, ни у Белого дома: занят был – бухал. Когда протрезвел, узнал обо всем, расстроился, обозлился на демократов, на «шефа», на Изнасилкина с его космонавтами. Хотел Изнасилкину с Разносилкиным морды набить, но пожалел, передумал, набил только одному из них, и то не сразу. Поэтому в романе своем, чтобы пар выпустить, он всех героев мочит топором по голове. Р-раз! И все. А героинь, особенно рыжих, насилует и в окно выбрасывает за ненадобностью. Там он и до «шефа» добрался, зарезал его кухонным ножом, разделал по всем законам кулинарного искусства и тело скормил подвальным, размерами с собаку, крысам, а голову запустил в космос. А вот косточки обглоданные ментам выслал. Менты до сих пор мучаются, не понимая, кто это и что с этим делать… Как дело закрыть? И Кондрашка-палач не знает, поэтому тоже страдает и мучается. Голову эту из космоса ждет – может, она что скажет. Потому и пьет. Иногда только посетит его мысль светлая, очнется он от пития скверного, осенит себя знамением крестным да как зычно гаркнет-крикнет на весь свет божий:

– Гусь, тихо! Гусь, мне нужна зарплата приличная, а не то не буду больше к тебе приходить… работать… Убью, гад! Где мой топор, Гусь?!

И опять погружается в анабиоз творческий. Но Глынина он любит, не трогает, наоборот даже.

– Пойдем, – говорит, – брат Глынин, кого-нибудь топором огреем. А то меня Гусь достал! – И кричит в раскрывшуюся, полную то звезд, то звезд бездну, напоминающую миллионы зазывно светящих огонечками и устремившихся к нему свободных «моторов» советских времен: «Шеф, пять сотен до Павелецкого…»

И едет, едет куда-то. И все тоже едут. И крыша едет у всех, даже у дома писательского. А лица у всех настоящие, русские, честные, правда, с оглядкой на шефа. Дурака. Выжившего из ума старого пенсионера. И нет чтоб Гусю этому пойти на заслуженный отдых, пока из него гуся в яблоках или, еще чего хуже, гусиный паштет не сделали. Все ведь уже испортил, что мог: издательство, некогда принадлежащее организации, потерял или продал втихушку; помещение на Новом Арбате, где раньше располагалась газета, двум своим любовницам-лесбиянкам (семидесятидевятилетней и тридцатидевятилетней) на откуп отдал; журнал, выходящий стотысячным тиражом, усмирил, притормозил. Хватит и ста экземпляров, мы за количеством не гонимся. Газету писателей тоже из большой, неудобной, жесткой сделал маленькой, мягонькой, удобной в использовании, нужной не только писателям, но теперь уже и всем нормальным людям с хорошим, а особливо с плохим пищеварением. Кабинет свой, куда раньше заходили, и то с благоговением, только писатели, сделал ближе к народу, превратив в ежедневную размашистую пивнуху, в которой теперь тусуются врачи и музыканты, менты и бандюки, вояки-полковники и совсем непьющие, правда, редко… А на вопрос, куда все писательское имущество делось, как настоящий русский поэт, ответил стихами, опубликованными в той самой писательской газете «Облитературенный москвич». Поэтому все их и прочитали, сидя в позе роденовского «Мыслителя» на одном очень нужном приспособлении, очень похожем на гусь-хрустальновское, но более чуткое к пожеланиям трудящихся ухо,