Rusкая чурка - Сергей Соколкин

– Мокей Парменыч, братья и сестры, простите меня, дурака старого, это я, каюсь, восемнадцать лет назад привел сюда этого непочтенного крикуна истинонаходимца. – Тут же вскакивает, почти рыдая и посыпая голову пеплом бесцельно прожитых лет, седовласый красавец, старик-поэт Белобокин, издалека смахивающий на белогвардейского офицера.

Правда при более тщательном рассмотрении вместо золотых погон замечается простая желтоватая перхоть, которую неплохо было бы и смахнуть. Так вот, ранее, до потенциального глынинского расхождения во мнении с начальством, эта кость белая писала и говорила о нем неизменно как о несгибаемом Русском Витязе, Надежде страдающей и страждущей России, абсолютно не помышляя презрительным взглядом испепелить на месте даже его тень, теперь ставшую, на его взгляд, красно-коричневой. Видимо, знает, знает потертый жизнью старче, что где-то в нашем непростом мире есть утка, следящая за ним. Анатидаефобия, одним словом…

– Похоже, дух был крепок от другого, – не унимается трезвый правдоруб Глынин, игнорируя еле держащуюся на кривых дрожащих ногах, недобитую Чапаевым аристократию, – как пули от Белого дома могли летать по Большой Никитской, если отсюда Белый дом даже не видно? – Александр вспомнил простое и счастливое русское лицо Анки-пулеметчицы, лишающей врагов трудового народа их подлых жизней. – А пули, как известно, летают по прямой траектории, в смысле, дома не огибают… Я уж молчу про Останкино.

Но Мокея Парменыча не провести на мякине и прочих, таких подленьких вопросиках, поставивших бы в безвыходное положение любого другого, менее крепкого духом человека… Гусь-Хрустальный, которому, как говорится, хоть ссы в глаза, все божья роса, откидывается в начальническом кресле и поправляет большие лупоглазые очки в роговой оправе. Потом, вскидывая к потолку правую, без вострой сабли, руку и переходя почти на оперный фальцет, орет, словно Красная Шапочка волку:

– А как надо, так и летали… Идите все на… х… хрен!

– Тихо, тихо, идет…

– А кто это?

Знакомство (продолжение)

В договоренную субботу Саша с группой к Алексею не приехали. Вначале немного приболела жена, потом заупрямилась Аня Маленькая. Саша никак не мог ей втолковать, что коттедж в Фимкове – это не «грязной дом» в заброшенной деревне и что дровами надо топить печку не в доме, а в бане… И что ногти ее от поездки не пострадают, что копать землю и рубить дрова ей не придется. А она кричала, что она городской житель и месить дорогими каблуками фимковское говно не собирается. Эти ее выкрутасы достали уже даже девчонок, а Глынина так просто трясло. Принцесса на горошине, твою мать! Ведь сколько раз мне говорили, раздраженно думал Саша, москвичек в группу не брать, они все избалованные, у них все есть, занимаются чем-либо просто от скуки… Кинут в любой момент… Потом Анечка пропустила две репетиции, опоздала на концерт, приехав с невинной физиономией почти к концу, заявив, что Москва стала совсем плохой и такси долго стояло в пробке (ну, а на метро, где одни «вонючие бомжи», она, естественно, не ездит). И Саше, который всегда, когда очень спешил, бросал машину и ехал на метро, не считая себя вонючим бомжом, пришлось с ней полюбовно расстаться, сказав на прощание все, что он о ней думает… Но в основной состав опять попала не Розочка, а только что пришедшая новая девочка Ксюша, молодая, красивая вокалистка, учащаяся последнего курса Эстрадно-джазового колледжа. И все-то у Ксюши было замечательно: и работала в кайф, и настроение всегда имела хорошее, и остроумием блистала. Вот только квартиру снимала вместе с матерью-главбухом и младшей сестрой, потому что те уже давно по совету бойфренда сестры вложили общие деньги, полученные от продажи хорошей воронежской квартиры, в какой-то очередной разводной проект типа «Властелины» с «МММ» и конечно же профукали их полностью. И мечта хотя бы о комнате в Москве растаяла окончательно и бесповоротно, как брикет мороженого, положенный для сохранности на горячую сковородку. Ксюха не могла без мата и слез рассказывать об этом, поэтому и я промолчу. И появилась у Ксении навязчивая идея выйти замуж и уехать от «этих дур, которым я миллион раз говорила, не совать свои тупые рожи в то, в чем они ни хрена не понимают!».

И первым, к кому Саша повез группу, обновленную Ксюхой, был Леша Паримбетов. Леша жил в небольшом двухэтажном, из красного кирпича, коттедже в почти элитном, на окраине Фимкова, поселке Старостино. С женой он давно развелся, оставив ей квартиру и все вещи, благо неплохо зарабатывал, имея свой небольшой ларьковый бизнес в Фимкове. Плюс ко всему у него вначале была хорошая зарплата чиновника и даже собственная газета, в которой иногда публиковалась местная реклама. Хотя в эти нюансы Саша никогда не вдавался, не спрашивал друга, а Леша и не распространялся. Внутри большого дома на первом этаже находилась маленькая, встроенная между туалетом и ванной комнатой, сауна, но Леше она не нравилась, и он ею почти не пользовался. В соседнем, через одну комнату, большом, порядка сорока квадратных метров, зале стоял зеленый, на толстых резных ножках, настоящий мощный бильярдный стол, где Алексей в часы досуга или нудного ничегонеделания гонял шары. И очень наловчился в этом. Поэтому играть с ним в карамболь, американку или русскую пирамиду было делом бесперспективным (как с «МММ») и потому абсолютно неинтересным.

Впрочем, гости, приезжая к Паримбетову, в доме практически не находились, если, конечно, на дворе была не зимушка-зима. С правой стороны дома, за гаражом, была выстроена уютная деревянная беседка, в которой стоял большой круглый стол и деревянные лавки по окружности самой беседки. Рядом с ней Леша поставил большой металлический мангал, недалеко от которого располагалась поленница с неровными, криво расколотыми по радиальным линиям частями увесистых березовых чурбанов. Подвыпивший гость всегда мог поразвлекаться с топором, покромсать в мелкие щепки дрова, поражая своей удалью и меткостью думающих, что они трезвые, дам… Леша, будучи человеком деятельным, любящим активный отдых, даже выкопал собственноручно бассейн, в который планировалось прыгать, выйдя из недавно выстроенной на улице настоящей русской бани или, переев шашлыка и коньяка, из беседки. Но после того, как сам Леша, потом Глынин, а потом и некоторые другие гости и гостьи прыгнули туда без особого собственного желания после коньяка, а одна гостья оказалась там, выйдя ночью на романтическую прогулку «до ветру» (ну, не захотелось пользоваться благами цивилизации), бассейн пришлось закопать. Так что жил Паримбетов весело – строил, копал, закапывал.

Семья его состояла из старого, с трудом передвигающего ноги-лапы ротвейлера, уже непонятно какого цвета, и молодой, наглой серой, в народе от большой любви именуемой «помойной», кошки, постоянно ворующей еду из миски близорукого слезливого и слюнявого пса. Кошка эта постоянно где-то шлялась, приходя домой только для того, чтобы поесть да полежать где-нибудь на виду у шумных гостей; пес же, наоборот, всегда ходил за Лешей, как старая отжившая тень, преданно смотрел в глаза, словно говоря: «Ты не думай, я еще могу, я еще ого-го… Вдвоем мы сила!»

Вокруг дома была большая, практически не обрабатываемая территория, если не считать нескольких елочек, яблонь и ореховых деревьев, посаженных еще, видимо, задолго до строительства Лешей дома… Правда, перед домом было две клумбы, на которых росли разноцветные и разноименные цветы, названий которых Алексей не знал. Правда, кто их посадил, Леша не знал тоже. Саша догадывался, что это были те, чьи имена выветрились из Лешиной и тем более из его, Глынина, памяти…

Сашин внедорожник остановился перед невысокими воротами Лешиного дома. Девчонки, весело болтая о… (вот сколько слышу, не могу понять, о чем они говорят), выпрыгнули из машины, размахивая руками, ногами и всем, что размахивалось. Вдыхали полной грудью чистый, пахучий, пропитанный запахом крапивы и разных неведомых городскому жителю трав воздух. Даже запели во всю глотку, на всю Ивановскую, кто перепевая, а кто и перекрикивая друг друга:

– Эх, дубинушка, ухнем,Эх, зеленая сама пойдет…

Загуляло по небольшой поселковой улице, отдаваясь эхом где-то в ближайшем лесочке, что вызвало еще больший восторг и удивление приехавших. Больше всех старалась Аня Большая, выпятив вперед немаленькую, еще и раззудевшуюся и раздувшуюся от свежего воздуха грудь и растопырив руки так, как в ее понимании делал, ну, например, какой-нибудь там… Шаляпин. Грудные низы красиво и очень как-то тепло поддерживала Алина. А на верхах порхала и выводила трели, словно подмосковная соловушка, почти дипломированная вокалистка Ксюша. Получалось довольно внушительно, но не совсем корректно. Потому что они стояли еще на дороге, по эту сторону забора, на общественной территории. Вот как пройдешь еще пять метров, зайдешь внутрь двора, по ту сторону забора, на территорию, можно сказать, частной собственности, там хоть заорись, завизжись, запойся. Никто тебе слова не скажет. Имеешь право. Причем частнособственническое. А тут неудобно – всем мешаешь, спать не даешь в три часа дня. Руками машешь на общей территории. Соблюдайте, порядок, товари… Какие еще товари… твари. Господа! Где вы в коттеджах товарищей видели?! В общем, коттедж коттеджу не товарищ, а господин и волк родной… фимковский…