На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

— Что вы делаете, Горшенин? — закричал Нилов, который только что выбегал за ворота, потому что ему казалось, что за воротами он лучше будет слышать выстрелы.

— Лавочку решил открыть, — мрачно ответил студент.

— Что за вздор?! Какую лавочку?

— Приглашу китайских портняжек и буду им продавать вашу марлю.

— Позвольте, что это за иносказания? Сейчас не время для анекдотов!

— Хороши анекдоты, господин доктор. У меня познания в медицине не бог весть какие: но разве эта марля пригодна на войне? Ваши поставщики — чистейшие бандиты, а вы, принявший марлю, — преступник.

— Вы с ума сошли! — закричал Нилов.

— Везде наживаются, так еще на марле для раненых наживаются, сволочи!

— Позвольте, — сбитый с толку его спокойными ругательствами, спросил Нилов, — чем плоха марля?

— Видите ли, господин главный врач, аппретированная марля, которую мы получили, как я вам только что доложил, годится только для портных, врачу с ней делать нечего. Она содержит такое ничтожное количество крахмала, что при заваривании не дает липкой ткани, следовательно, после высыхания не получается фиксирующей повязки. На кой черт вы приняли эту дрянь?

— Перестаньте ругаться. Попробовали бы вы ее не принять! Я получил записку от Трепова.

— А скажите, пожалуйста, доктор Нилов, как это вы и все врачи терпите, что главным начальником санитарной части армии является некий генерал-лейтенант Трепов, не имеющий ни малейшего, ни в одном из колен своих, отношения к медицине?

— Бросьте ваши вопросики. Не я его назначал.

— Но вы ему подчиняетесь! Почему, когда этот остолоп, явившись в наш лазарет, понес околесицу и наорал на Нефедову, вы не вступились за нее и не погнали его к чертовой матери?

— Бросьте сходить с ума, что вы мне нотации читаете! Я не желаю быть Дон-Кихотом!

— А будь я на вашем месте, я бы, как честный человек, обязательно сказал: «Вы, ваше превосходительство, как известно, ни черта в медицине не смыслите, посему потрудитесь моему персоналу замечаний не делать». И он скушал бы, уверяю вас. А так из-за вашего нежелания быть Дон-Кихотом выговор получила не только Нефедова, исключительно превосходная сестра, но и вы, и Петров… Это, знаете ли…

— Какой там выговор! Каждому мало-мальски грамотному человеку понятно, что желтизна в трещинах тазиков — это не грязь, а осадок, который получается после первого кипячения растворов.

— Так почему же вы не сказали этого своему генерал-лейтенанту, вы, врач, интеллигентный русский человек?!

— Черт с ним! — вяло сказал Нилов.

— Браво! Наконец вы чертыхнулись! Только жаль, что заочно.

— Я вам открою еще одно достоинство генерала Трепова, — раздался из палатки голос Петрова. — В госпитале второй георгиевской общины он до того вошел во вкус своего начальствования над медициной, что самостоятельно поставил больному диагноз…

Горшенин захохотал и плюнул.

Нина мыла неподалеку циновки и подумала: «Господи, о чем это Горшенин? Ведь начался бой…»

Прозрачное утро стояло над Ляояном, и в этом прозрачном утре плыл тяжелый грохот пушечной пальбы и злой, ворчливый ружейный треск. Небо на востоке постепенно мутилось: завеса дыма, багровая в лучах солнца, тянулась к городу.

В первые часы раненых в лазарете не было. Доктор Нилов куда-то бегал, вернулся встревоженный. Сказал Нине, которая сидела около куба и следила за фильтрацией воды:

— Был на вокзале, хотел зайти к Державину, в санитарный поезд княгини Юсуповой, они богаты, попросить у них марли… Поезд их издалека виден, весь выкрашен в белую краску, как поезда членов императорской фамилии; смотрю, ищу, не вижу, не нахожу. Там, где он стоял, — красные товарные вагончики, правее — зеленые. Я туда, я сюда, — оказывается, уже укатили в Мукден! И лазареты Красного Креста, Тобольский, Гродненский и Новгородский, тоже укатили, еще ночью…

Он был встревожен, мял черную бороду, и на белом мягком лице его точно уходили внутрь черные, встревоженные глаза.

— Мы же дивизионные, Лев Семенович!

— Да, что-то будет, что-то будет…

Первые раненые поступили к девяти часам. Они были мрачны, говорили, что японская артиллерия засыпает все шрапнелью и шимозами; японцы, как мураши, идут в атаку. Но поступившие после полудня, когда уже шел дождь и горизонт исчез в тучах и дыму, не были так мрачны. Они рассказывали, что японцев бьют и что проходу им вперед нет.

Вишневская была бледна, расспрашивала раненых и со страхом смотрела на каждые носилки.

— Я раньше не боялась, — сказала она Нине. — Была уверена, что это невозможно. А теперь, понимаешь ли, он в таком состоянии…

«А мне, — с холодной тоской подумала Нина, — мне теперь не за кого бояться».

Раненые продолжали прибывать. Они страдали, и никакие Нинины печальные мысли не могли помешать ее работе.

Солдаты лежали в сарае, палатках, фанзах и просто на земле на циновках.

Изнемогая от усталости, Нина несколько раз в течение дня выходила на дождь, и дождь освежал ее.

В углу палаты протекла земляная крыша. Васильев полез на крышу со снопом соломы. Шум боя не затихал, доносился с той же стороны откуда и утром, и это означало, что русские не отступают.

В сумерки доктор Петров прекратил операции: лампы горели чересчур тускло. Он курил во дворе, сидя на ящике, и обсуждал с Ниловым вопрос о моторчике. Петров на той неделе где-то высмотрел и достал динамо, но мотора не было.

— Если поставить на динамо десять человек и заставить крутить — будет свет или нет?

— Оставь! Какой тут свет!

— Надо спросить Горшенина — он, кажется, физик.

Вечером дождь перестал, тучи поднялись. Нина вышла на улицу. Да, ветер подул с запада, он поднимал тучи и на широких небесных просторах быстро расправлялся с ними, угоняя их туда, к морю, на Японию.

Вернулся Горшенин, посланный в штаб, посмотрел на Нину, сказал:

— Сестричка, на вас лица нет… Ну а в общем благополучно, победа! Остаемся на тех же позициях. Собственными глазами читал приказ Куропаткина: «… завтра не ограничиваться пассивной обороной, а переходить в наступление по усмотрению командиров корпусов». Все-таки здорово, я даже не ожидал.

— Боже мой, как хорошо!

Как ни велико ее горе, но жизнь есть жизнь, — впервые за много дней она почувствовала удовлетворение: значит, вся эта кровь не напрасна!

Повозка с ранеными въехала во двор. Нина увидела смуглое лицо, запекшиеся губы, желтовато-огненный цвет щек. Все было воспалено, трудноузнаваемо. Но она узнала его:

— Корж! Ваня!

Побежала за солдатами, чтобы перенести раненых. Сердце тоскливо билось.

— Боже мой, вот и Корж, — шептала она.

Ветер приподнимал полотнища палаток, они вздувались и хлопали с мягким, приятно-полным по звуку треском. Нина сама выбрала циновку, на которую должны были положить Коржа, и приготовила все для того, чтобы осмотреть его раны.

— Вот сюда, вот сюда, — звала она солдат, — несите его сюда.

Коржа опустили на циновку.

— Ну вот, милый мой Ваня, — говорила Нина, принимаясь снимать повязки.

Глаза Коржа были полны радости. Такую радость она встречала уже не раз у солдат, вынесенных прямо из боя, в котором они побеждали; они даже ран своих не ощущали.

— Ну вот, Ваня, — говорила она, — вы молодец… вы когда ранены?

— В самом конце, Нина Григорьевна… некоторых ранило в начале, а я весь бой принял… Ох и досталось же им!.. А у нас подпоручика Шамова убили, патроны подвозил. Прямо в шею, тут же скончался. Подполковнику Измайловичу прострелили грудь. А Свистунов ничего, стоит живой и невредимый. Нина Григорьевна, я все хотел вам сказать: кто истинный герой, так это поручик Логунов…

Нина слабо улыбнулась. Что ж, светла должна быть память по герою!

— Как он повел нас на ту маленькую сопочку… да как скомандовал: «Рота, слушать мою команду… ротой командую я», — так у всех солдат мороз по коже…

— Да, конечно, — пробормотала Нина, осматривая раны, — очевидно, шрапнель ударила по икрам обеих ног.

— Так точно, Нина Григорьевна, шарахнуло по обеим. А потом, Нина Григорьевна, Ширинский приказывает, а поручик Логунов и капитан Свистунов…

— Не надо так много говорить, — остановила его Нина, думая, что у раненого начинается бред и что он путает то, что было давно, с тем, что было сегодня.

— А меня уж под самый вечер унесли… Поручик сам меня на повозку укладывал и в губы поцеловал, как брата.

— Какой поручик… Ваня? — запнувшись, спросила Нина.

— Наш с вами… Логунов, Николай Александрович.

— Ваня, не разговаривайте. А когда он вас устраивал на носилки? — спросила она шепотом.

— Перед самым вечером, Нина Григорьевна.

— Когда? Сегодня? — Она почувствовала, что едва может произнести эти слова, что руки, которыми она держит коробку с корпией, роняют эту коробку, — Но ведь поручик, ведь поручик… Ваня, вы опомнитесь!.. Ведь поручик… — говорила она, не отрывая своих глаз от глаз Коржа, ища и не находя в них следов бреда.