Распутин - Иван Наживин

И еще что-то томило его, нехорошее, смутное, большое. Он, справный солдат, не желал осуждать начальство, но не мог: нехорошо вело оно себя, много хуже даже, чем прежде, хуже, чем даже эти проклятые комиссары!.. Генералы открыто пьянствовали и безобразничали, вожжались с девчонками, подводили один другого, сорили деньгами, а главнокомандующий, так тот свою полюбовницу, жидовку, открыто с собой таскал. Помещики, вернувшись в свои разоренные гнезда, подбирали себе шайки отпетых хулиганов и без всякого разбора вымещали на мужиках все свои убытки и обиды: пороли, издевались, разоряли… И мужики хмурились, а солдаты по ночам разбегались неизвестно куда… И Васютка понял: это все не настоящее.

И скоро, утратив всякую веру в свое дело, армия белых замялась и — покатилась назад: нельзя идти вперед, нельзя биться и умирать за пьяных генералов, за их девок, за беззаконие, за грабеж! За армией из покидаемых ею городов тянулись десятиверстные обозы бегущих от большевиков жителей. Бежали купцы, рабочие, мелкие чиновники, гимназистки, мужики, монахи, и солдатам тяжело было смотреть на этих перепуганных, погибающих людей, ищущих у них защиты, и они хмуро ругались днем и сотнями разбегались от стыда по ночам…

И пронесся тревожный слух: по тылам бьет добровольцев какой-то, пес его знает, Махно… Еще новый благодетель объявился, чтобы всех их черти взяли! И еще тяжелее стало на душе: что-то болезненное чувствовалось в разлагающейся армии, безразличны к будущему были теперь все: и офицеры, и солдаты, и сестры. Ясно было, что подходил конец.

Один батальон получил приказ занять переправу под Екатеринославом{212}. Вяло, бездушно подошли роты к Днепру, но как только на той стороне щелкнуло несколько винтовочных выстрелов, как один из солдат выкинул вдруг большой черный флаг анархистов и крикнул: «Бей офицерей!» Озлобленные солдаты бросились на офицеров, через две-три минуты изуродованные тела их были сброшены в реку, а через мост с криком хлынули махновцы, оборванные, часто совсем босые, обросшие волосами, закопченные люди со ржавыми винтовками в руках.

— Васютка! Да хиба ж то ты?

Васютка живо обернулся: перед ним с улыбкой стоял исхудалый, волосатый, страшный оборванец.

— Батюшки мои! Бондаренко!

И бывшие приятели по полку, взявшись за руки, с неловкой улыбкой смотрели один другому в глаза: они вспомнили вдруг себя подбористыми, чистыми молодцами-гренадерами, и им стало как будто немножко совестно за свое теперешнее состояние. И скоро они сидели уже на берегу широкого Днепра в стороне от галдящего табора повстанцев и дымили собачьими ножками.

— Ну, как живешь-можешь? — спросил Бондаренко, сплевывая в играющую веселыми зайчиками воду. — С деникинцами?

— Теперь был с деникинцами… — вяло отвечал Васютка, в котором уже погасло оживление от встречи с приятелем и которого снова уже охватывала привычная ему теперь душевная тягота. — А раньше у большевиков по небилизации служил…

— А я с этим чертовым Петлюрой полгода проканителился… — сказал Бондаренко и, ожесточенно скребя себя черными ногтями под рваной и вонючей рубахой, скверно выругался. — А теперь вот батько Махно народ подымает… Совсем, дьяволы, народ с пути сбили: один черт хохлов от Расеи отделять хочет, другой еще чего-то там придумает, третий — третье… Словно и свои все люди, а сойдемся, ни хрена никто не понимает, кто и за что идет… Совсем скружился народ.

Бондаренко был сыном зажиточного мужика из-под Фастова и очень тяготился этой новой каторжной жизнью.

— Иной раз хошь в петлю… — согласился Васютка. — А все сами виноваты…

— Да как же сами! — живо и убежденно возразил Бондаренко. — Все жиды, сволочи, набаламутили… От них все и пошло, от дьяволов… Ну уж и вливается им тоже теперь! Вот как мы от Киева отступали, да в Бердичеве за них взялись: индо пыль столбом! И не токмо, что по-прежнему, а с пушками да с пулеметами громили… Сколько набили, индо ужасти подобно…

— Не одним жидам достается, брат, теперь… — заметил Васютка. — Вон я весь Дон прошел: погляди-ка, как красные казаков разделали… Никого не милуют…

— Семь бед — один ответ… — задумчиво сплюнул в руку Бондаренко.

Васютка искоса посмотрел на приятеля: и этот о каком-то ответе думает!

— А самогону у тебя нету? — вдруг сурово спросил он.

— Нету… — с остервенением расчесывая ноги, отвечал Бондаренко. — Вот в город войдем — найдем… К девкам сходим. Они теперь до нас ласковые: только у вас — смеются — и деньги теперь… А скажи шесть лет назад, — медленно, точно разглядывая каждое слово, продолжал он, — что такое будет на Расее, ни в жисть не поверил бы! А как жили раньше-то, а?

И, подумав, Васютка медленно, точно самому себе отвечая, проговорил:

— Никому я им, чертям, служить больше не буду… Если уж служить, так пущай царя настоящего ставят… Довольно дурака валять!

— А что ж? — спокойно, точно на самую обыкновенную мысль отвечал Бондаренко. — Самое разлюбезное дело… Эх, как раньше-то жили!

— Батько, батько идет! — Махно! — Батько! — вдруг загалдела шумная толпа. — Стройся, ребята! — Чего там стройся — у нас ничего такого нету… У нас всяк сам по себе…

К примолкшей толпе оборванных, одичавших людей подлетела от моста щегольская коляска, и кучер в малиновой рубахе и бархатной безрукавке лихо осадил вороных рысаков. Ура-а-а!.. — загремело поле, и шапки черным роем полетели вверх. В коляске во весь рост встал человек в хорошей чистой поддевке и высокой, серого барашка шапке, с черной бородкой и, как угли, горящими, маленькими, пронзительными глазками. Заметно было по тому, как он встал, что он сильно хромает.

— Здорово, ребятушки! — привычно развязно крикнул он высоким тенором. — С победой!

И опять голодные, оборванные, истомленные люди, все во власти им самим непонятной силы, долго, надрывно, с выпученными глазами кричали ура…

— Моя речь к вам будет коротка, ребята… — крикнул Махно уверенно. — Довольно, наговорились! Теперя действовать надо… А действовать — значит бить врагов народных. Врагов у народа много: в первую голову жиды, потом офицеры, попы долгогривые, большевики московские да ентелегенция ета самая, чистоплюи-белоручки… Вот и выметай всех их под метелочку, начисто, чтобы на развод не оставалось, а то они, как клопы, плодущие… И опять же от меня ничего не ждите, ребятушки: ни казны, ни обозов, ничего етаго у меня нету и не будет, а кому что надо, тот то и бери, где что нашел, без всякого стеснения… А телеграфы ети, железные дороги, водокачки, фонари и всякую такую подобную штуку бей вдребезги — все ето врагам нашим надо, а нам с вами не надо. Сто лет тому назад ничего етого не было, а жили же люди, да, говорят, почище еще нашего… Так-то вот, ребятушки… А теперь берись все за винтовки — и в город, к буржуям в гости… И помни: выметай все под метелку, чтобы на племя не оставлять…

Коротким пальцем он ткнул кучера в спину, и сразу окутавшись облаком пыли, коляска понеслась к мосту, а за ней, тоже в душной пыли, возбужденно галдя, потянулись эти толпы обовшивевших, обожженных степным ветром и злобой, оборванных людей с лихорадочно блестящими, совершенно сумасшедшими глазами. На той стороне реки поджидали степное войско это его тачанки, телеги, запряженные то убогими клячами, то уже запаленными и измученными рысаками из разграбленных имений. И на всех тачанках виднелась одна и та же выведенная охрой, неуклюжая и циничная надпись, девиз этой неуловимой степной армии: «… догонишь!»

Усталый и равнодушный, Васютка взгромоздился на одну из тачанок и, пока отряд степной вольницы приводил себя в некоторый, весьма относительный порядок, с трудом читал слепо отпечатанные на трухлявой бумаге прокламации, изготовленные примкнувшими к махновцам интеллигентами-анархистами: «Рабочий народ! Обманул тебя царь, обманули злодеи-комиссары со своими палачами, теперь довольно! Бери сам в свои мозолистые руки свою судьбу, собирайся под гордо реющее в наших родных степях черное знамя анархии…» Васютке стало нестерпимо скучно — сколько слышал он за эти годы всей этой выспренней болтовни! — и он бросил трухлявый листок на землю. Да и речь батьки не зажгла его нисколько. И если он сидел теперь на разбитой тачанке, то только потому, что надо же было деваться куда-нибудь. Он чувствовал себя, как затравленный зверь: дома мобилизуют почему-то сволочь-камиссары, здесь пьяные генералы за шиворот хватают, там какой-то, пес его знает, Петлюра объявился, тут этот острожник в поддевке! И все суют ему свои бумажки, все чего-то от него требуют, все играют его головой. «Да не желаю я — и крышка!» — злобно думал он и в то же время чувствовал, что от его желания уже ничего теперь не зависит, что его, как щепку, несет куда-то бурным потоком все дальше и дальше и все больше и больше громоздится над его головой гора бессмысленных преступлений…