Сага о Форсайтах - Джон Голсуорси
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Мавзолей! – подумал Сомс. – Верно Джордж сказал». Он вышел из кабинета и стал подниматься на второй этаж. На лестнице остановился перед шкапчиком с чучелами колибри, которые так нравились ему в детстве. Ни на день не постаревшие, они все так же висели на проволочках над травой пампасов. Если открыть дверцу, птички не только не затрепещут крылышками, но, как Сомс подозревал, просто рассыплются. Это выставлять на торги не стоило! Внезапно Сомсу вспомнилось, как тетя Энн – милая старая тетя Энн, – держа его за руку перед этим шкапчиком, сказала:
– Смотри, Соми, какие они яркие и красивые – эти маленькие певчие птички!
Тогда он ответил:
– Тетушка, они же не поют!
Ему было, наверное, лет шесть. Он прекрасно помнил свой тогдашний костюмчик – черный, вельветиновый, с голубым воротничком. И тетю Энн: ее локоны, ее добрые руки, тонкие, как у паучка, старомодную серьезность ее орлиной улыбки. Вот уж была настоящая леди!
Сомс пошел дальше и приблизился к двери гостиной, по обе стороны которой висели миниатюры. Их он обязательно купит! Это были портреты всех четырех тетушек, дяди Суизина юношей и дяди Николаса ребенком. Их все написала году в 1830 одна молодая дама, друг семьи. В те годы такие миниатюры считались признаком аристократического вкуса и к тому же ценились за долговечность, ведь рисовали их на слоновой кости. О той леди ему неоднократно рассказывали: «До чего была одаренная, мой дорогой! И очень неравнодушно поглядывала на Суизина. Только вскорости заболела чахоткой и умерла – совсем как Китс. Мы часто говорили об этом».
Да, вот они все: Энн, Джули, Эстер, Сьюзен, совсем еще маленькая, Суизин в белой жилетке, с небесно-голубыми глазами и светлыми локонами, розовощекий – совсем как живой! Вот Николас, похожий на Купидона, глядящего в небо. Если подумать, дядя Ник всегда был таким. До последнего оставался удивительным человеком. А художница, пожалуй, и в самом деле была талантлива. Миниатюра – особый жанр, прелесть которого заключается в почти полной неподвластности всяким течениям, соревнующимся друг с другом на арене эстетических перемен. Сомс вошел в гостиную: пыль здесь по-прежнему стирали, мебель стояла без чехлов, шторы были раздернуты. Казалось, в комнате все еще хозяйничали тетушки, кого-то терпеливо дожидаясь. И вдруг Сомсу пришло в голову: когда Тимоти умрет, не будет ли он, Сомс, почти что обязан сохранить этот дом, сделать табличку, как на доме философа Томаса Карлейля, и пускать сюда посетителей? Можно написать: «Типическое жилище середины Викторианской эпохи. Вход – 1 шиллинг, включая каталог». Действительно, в нынешнем Лондоне, пожалуй, было не найти ничего более законченного и более мертвого. Если снять со стен и забрать к себе в коллекцию те четыре картины барбизонской школы, которые Сомс сам некогда подарил хозяевам этого дома, получится безупречный образчик вкуса того времени. До сих пор не выцветшие голубые стены, зеленые шторы с красными цветами и папоротниками, расшитый шерстяными нитками экран перед чугунной решеткой камина, красного дерева горка с застекленными оконцами, множество всяких безделушек, бисерные скамеечки для ног, на книжной полке Китс, Шелли, Саути, Купер, Колридж, Байронов «Корсар» (но больше из Байрона ничего) и поэты-викторианцы, а в блекло-красных плюшевых недрах инкрустированной шкатулки всякие семейные реликвии: первый веер Эстер, пряжки прадедушкиных туфель, три скорпиона в бутылках, сильно пожелтевший кусок слонового бивня, присланный из Индии двоюродным дедом Эдгаром Форсайтом (он торговал джутом), мелко исписанный листок бумаги, повествующий Бог весть о чем… А многочисленные картины на стенах! Только четыре барбизонца выглядели здесь, как иноземные гости (ими они и являлись) да к тому же не внушающие особого доверия. В остальном же это были яркие акварели, изображающие различные сценки, например, «Разговор с пчелами»[56] или «Приход парома». Еще были две работы в стиле Фритта (игра в наперстки и дамы в кринолинах)[57], подаренные Суизином, и многие другие. Сомс тысячу раз надменно и вместе с тем завороженно взирал на эти картины – восхитительную коллекцию блестящих позолоченных рам.
Небольшой рояль был, как всегда, превосходно отполирован и наглухо закрыт. На нем по-прежнему лежал альбом сушеных водорослей тети Джули. Золоченые ножки стульев были все так же изящны с виду, но притом крепки, а сбоку от камина все так же стоял обитый малиновым шелком диван, на котором сначала тетя Энн, а потом тетя Джули сидела лицом к окну, держа спину безукоризненно прямо. Единственное мягкое кресло, принадлежавшее тете Эстер, тоже сохранилось на старом месте – с другой стороны от камина, отвернутое от света. Сомс зажмурился: ему показалось, будто он видит их всех. О, а воздух! После стольких лет здесь все еще не выветрился запах всевозможных обивок, мытых кружевных занавесок, мешочков с лавандой и засохших пчелиных крылышек. «Нет, – подумал он. – Больше нигде такого не сыщешь. Это нужно сохранить». И пусть, кто хочет, смеется, но, право же, в прошлом веке люди умели хранить неколебимую верность благородному укладу жизни, умели беречь от грязи и кожу, и зрение, и обоняние, и чувства – не чета новому поколению. Ох уж этот сегодняшний день с его подземками и автомобилями! Все без конца курят, голошеие девицы сидят, закинув ногу на ногу, причем ноги-то открыты до самых колен, да и сверху все видно чуть не до пояса (это радовало сатира, сидящего в каждом Форсайте, но никак не соответствовало форсайтскому идеалу леди). А чего стоит их привычка цепляться ступнями за ножки стула во время еды! Чего стоят их новомодные выражения («Пока, старый боб!») и их смех! Сомс всякий раз вздрагивал, представляя себе Флер в компании этих молодых особ. Женщины более зрелые тоже заставляли его содрогаться: так прямо они смотрели, так во многом разбирались, так уверенно распоряжались своей жизнью. Нет, тетушки были другими. Пусть они редко открывали умы, глаза и даже окна, у них хотя бы имелись манеры и правила, они чтили прошлое и трепетали перед будущим.
С удушливым чувством Сомс закрыл дверь и на цыпочках стал подниматься дальше, осматриваясь на ходу. Гм! Лестница содержалась в безупречном порядке восьмидесятых годов, и желтая непромокаемая обивка стен была все та же. Наверху
